— Застегнитесь. Не допущу, чтоб человек выходил из моего дома чуть ли не в одиннадцать часов ночи бог знает в каком виде. — Потом закрыла за ним двери и заперла на ключ. А потом развернула почтовый перевод. Минни была права. Перевод оказался на два доллара, послан из Лонока, штат Арканзас. Отправитель подписался К.-Милла Страттербек. — Дочка или сестра? — сказала Рэба. — Как по-вашему?
Минни тоже рассматривала повестку.
— Нет, это жена, — говорит. — Сестра, или мамаша, или бабка — те послали бы пятерку. Любовница — все пятьдесят долларов, если б только они у нее были и если на нее настроение нашло. Дочка послала бы центов пятьдесят. Нет, никто, кроме жены, ему два доллара не пошлет.
Она принесла в столовую еще две бутылки пива.
— Ну ладно, — сказала Рэба. — Вы просили об одолжении. Какое вам нужно одолжение?
Я опять достал деньги и опять пододвинул к ней десятку, а сорок придержал.
— Это вам с Минни, чтоб помнили меня, пока я не вернусь через два года. А остальные пошлите, пожалуйста, моему дяде, в миссисипскую каторжную тюрьму, в Парчмен.
— А вы через два года вернетесь?
— Да, — говорю. — Можете меня ждать. Через два года. Правда, человек, на которого я подрядился работать, сказал, что я вернусь через год, но я ему не верю.
— Ладно. Так что же мне делать с этими сорока долларами?
— Пошлите их моему дяде, Минку Сноупсу, в Парчмен.
— А за что он сидит?
— Убил человека, Джека Хьюстона, давно, в тысяча девятьсот восьмом году.
— А Хьюстона стоило убивать?
— Не знаю. Но, судя по тому, что я слыхал, он сам напросился, чтоб его прикончили.
— Вот несчастный сукин сын! А надолго вашего дядю запрятали?
— Пожизненно, — говорю.
— Ну ладно, — говорит, — я и в этом знаю толк. Когда он выйдет?
— Примерно в тысяча девятьсот сорок восьмом году, если выживет и ничего с ним не стрясется.
— Ладно, — говорит. — А как мне послать деньги?
Я дал ей адрес, все объяснил.
— Можете написать — от товарища по заключению.
— Зачем это? — говорит. — Я в тюрьме никогда не сидела и не собираюсь.
— Тогда напишите от друга.
— Ладно, — сказала она.
Она взяла деньги, сложила их.
— Эх, несчастный он сукин сын.
— Да вы о ком?
— О них обоих, — говорит, — да и о вас. Все мы такие. Несчастные мы сукины дети.
Я никак не ожидал, что увижу Кларенса еще до утра. Но он был в номере, на комоде лежала куча мятых долларов, будто тут играли в кости, а сам Кларенс в одних брюках стоял, смотрел на них и зевал, почесывая шерсть на груди. На этот раз им, вернее, Кларенсу попался оптовый покупатель, азартный малый, и после того, как Вирджил успешно справился с двумя девицами, он побился об заклад, что с третьей, без передышки, ему не справиться, причем он повысил ставку, и Кларенс покрыл ее той полсотней, которую ему дал Флем. Потому что тут он и вправду шел на риск: он рассказал, что даже сам предложил Вирджилу сдаться, обещал ему это в вину не ставить, но этот молокосос и глазом не моргнул:
— Чего там, давай ее сюда!
— А теперь меня совесть мучит, — сказал Кларенс и опять зевнул. — Деньги-то Флемовы. Совесть мне подсказывает не говорить ему ни черта, пусть думает, что его деньги истрачены, и все. Да как-то нехорошо, столько заграбастать, человек все-таки не свинья!
Приехали мы домой.
— Зачем тебе сразу возвращаться в тюрьму? — говорит мне Флем. — Еще три недели можешь побыть дома.
— Считайте, что мне привыкать надо, — говорю. — Считайте, что я хочу свою совесть утихомирить.
Так что я опять отгородился стальной решеткой, опять я был защищен от свободного мира — был защищен, был пока что в безопасности от свободного мира Сноупсов, где Флем пытался променять жену на место президента банка, а Кларенс даже получал жалованье, как сенатор штата, курсируя между Джексоном и Гейозо-стрит и зарабатывая на талантах Вирджила, как только ему попадался еще один гуляка из Арканзаса, который не желал верить своим глазам, а Байрон сидел в Мексике или, может, еще где-то, тратя остатки банковских денег, — защищенный от мира, где существовал наш с Кларенсом папаша, А.О., а общий наш дядюшка Уэсли одной рукой дирижировал церковным хором, а другой лез под юбку четырнадцатилетним девчонкам; я уж не считаю ни Уоллстрит-Панику, ни Адмирала Дьюи, ни их отца Эка, потому что они не нашего семейства, они наш позор.
О дяде-убийце, о Минке, и говорить нечего, я его увидел шесть-семь недель спустя (пришлось немного выждать, чтоб не спугнуть его, сами понимаете).