На это я ей ответил сразу, немедленно (я хотел добавить «так как не знал, что подумать», но я знаю, что я подумал): «Попросить или сказать?» И она ответила, как я и предполагал: «Да. Попросить».
И тогда (уже стояло лето) я ей телеграфировал число, и она ответила телеграммой: «Заказала номер гостинице каким поездом встречать целую». И я ей ответил (я же сам ей запретил покупать машину): «Приеду машиной за тобой вторник верфь концу работы целую», — там я ее и ждал у выхода. Она вышла со своей сменой, в комбинезоне, и протянула мне блокнотик и грифель, прежде чем расцеловать меня, прижавшись крепко и говоря:
— Расскажите мне все! — И я высвободился, чтобы написать, снова связанный этими короткими словесными обрывками, клочками фраз, которые приходилось стирать:
«Ты мне скажи, в чем дело».
— Поедем к морю, — а я:
«Может, сначала пойдешь переоденешься».
— Нет. Поедем на берег. — Мы поехали к морю. Я поставил машину, и мне казалось, что я уже написал: «Теперь расскажи мне», — но она вышла из машины, а когда и я вышел, отняла блокнотик и грифель и сунула в карман, а потом взяла меня под руку обеими руками, и мы пошли, и она держалась за мою руку крепко, обеими руками, так что мы сталкивались и спотыкались на каждом шагу; солнце уже садилось, и наши длинные тени, сливаясь, касались края прибоя, и я думал: «Нет, нет, не может быть», — и тут она сказала: — Погодите, — и выпустила мою руку и стала рыться в кармане, но не в том, куда засунула блокнотик.
— У меня для вас что-то есть. Чуть не забыла. — Это была раковина; наверно, мы растоптали их с миллион на той сотне ярдов, что прошли от машины, пока я думал: «Не может этого быть. Это невозможно». — Я ее нашла в первый же день. Боялась, что потеряю до вашего приезда, а вот и не потеряла. Нравится?
— Очень красивая.
— Что? — спросила она, уже протягивая мне блокнотик и грифель.
Я написал: «Просто прелесть. Теперь скажи мне».
— Хорошо, — сказала она. Она прижалась ко мне, сильно и крепко охватив мою руку, и мы все шли, и я думал: «Почему бы нет, почему этого не может быть, почему не может быть на свете второго Бартона Коля или хотя бы достойной замены, хоть как-то жить, все лучше, чем тоска», — и тут она сказала: — Вот, — и остановилась и повернулась вместе со мной так, чтобы нам увидеть последний миг перед самым заходом солнца, высокие лохматые пальмы и сосны, застывшие в уже гаснущей вспышке света, перед тем как ночной ветер станет их трепать и тормошить. Потом все кончилось. Остался обыкновенный закат. — Вот, — сказала она. — Теперь все хорошо. Мы были тут. Мы это сберегли. Взяли себе. Понимаешь, вот земля прошла весь долгий путь от сотворения мира, и солнце прошло весь долгий путь от начала времени ради одного такого дня, такой минуты, такой секунды из всех дней, минут и секунд, а взять этот миг — некому, не было тех двоих, которые наконец оказались бы вместе после стольких преград, после такого ожидания, но вот они наконец вдвоем, они уже отчаялись от долгого ожидания, они даже бегут по берегу к тому месту, оно уже недалеко, туда, где они наконец будут вместе, вдвоем, и никто в мире не узнает, не осудит, не помешает, словно нет ни самого мира, ничего, кроме них, и теперь мир, который даже еще не был сотворен, может возникнуть, начаться.