— Давайте все, беспомощный человек. Мужчина! И за что только вас людьми называют? Женщина всегда мужскую работу сделает и еще лучше вас, представьте. А вы ни на что, ни на что не способны. Давайте уж!
И она сметала бельишко в узел, вскидывала узел на свою широкую, могучую спину и волочила в баню.
Они сумели превратить стирку в праздник, наши женщины. В бане весь день стояли смех и песня. Мужчины волочили в баню нарты, полные доверху кирпичами снега (воды не было на острове, мы таяли воду из снега), но женщины все твердили: мало воды, мало! И аэролог стал даже опасаться за свои воротнички: «Они застирают белье до дыр, — твердил он. — Эка взялись».
Я жалею, что рассказал вам эту неопрятную историю. Знаете, когда Агния Игнатьевна принесла мне мои платки и рубахи и я увидел, что чулки заштопаны, на рубахах пришиты пуговицы, а платки даже надушены (это неоценимый подвиг великодушия зимовщицы — израсходовать драгоценные духи на чужие носовые платки), я почувствовал себя таким смущенным и растроганным, как если бы меня — большого, нескладного парня — при всем честном народе приласкала бы мать.
Вот и вся история о том, как у нас заболела прачка.
1940
В ЗИМНЮЮ НОЧЬ
Пурга прибила нас к маленькой фактории у Шайтан-горы. Целую неделю мы сидели здесь и слушали, как сшибаются ветры за окном. Избушка трещала, скрипели доски. Казалось, налетит сейчас ветер, подхватит наш ветхий домик и понесет, швыряя об острые торосы, о сугробы снега, как мчит сейчас все: камни, обломки льдин, ворохи снега.
В последние дни мы почти не вылезали из спальных мешков. В избушке было холодно, топили мало — берегли дрова. За ночь на дощатом полу выступал тонкий, бледный слой снега, днем он таял. В спальные мешки влезали одетыми: в меховых штанах, в пимах, фуфайках. На головы нахлобучивали тяжелые мохнатые шапки.
Радист бренчал на балалайке, но пальцы зябли. Тогда он втянул балалайку в спальный мешок и продолжал играть. Из мешка глухо доносились звуки вальса. Словно чревовещание. Радист играл для себя, просто чтобы развлечься.
— А в Москве сейчас танцуют, — вздохнул он. — Снег... Автомобили... Прожектора... Музыка... — он начал напевать румбу.
Я прислушался: за окном в вое пурги почудились звуки оркестра. Я засмеялся.
Дверь распахнулась, в нее ворвался снежный вихрь, закружил по комнате. Вошел механик. Все глаза с надеждой устремились на него: не стихло ли? Он только молча махнул шапкой, с нее посыпалась серебряная пыль.
Руки механика были окровавлены. Он положил на стол две мерзлые палки, они глухо звякнули о дерево. Мы догадались — это колбаса. Потом он вытащил из кармана бутылки — это спирт. Механик ходил к самолету за продовольствием. Последние наши запасы.
— Еле отодрал, — сказал он. — Все замерзло. В моем чемодане замерз одеколон. Ну и мороз!
— Ну и одеколон! — весело отозвались в ответ.
Все засмеялись.
Скоро колбаса зашипела на сковороде.
Пришел ненец-охотник Яптуне Василий. Он уселся на корточках у порога и вытащил нямт — олений рог. Не спеша вытащил деревянную пробку, она повисла на железной цепочке, высыпал на ладонь табак из рога.
— Войва, войва. — сказал он, качая головой. — Шибко плохо... По всем четырем углам неба пурга висит.
Затем он протянул механику подарок — замороженную рыбу.
Наш механик любил рассуждать и умствовать. Прежде чем начать есть, он деликатно спрашивал:
— Как фамилия этой рыбы? А! Омуль. Очень приятно познакомиться.
Он взял рыбу и начал нарезать ее тонкими ломтиками.
— Строганина — роскошное блюдо. Едят в сыром виде. Непревзойденная закуска под девяносто шесть градусов, — объяснил он, работая ножом.
Среди книг на пыльной полочке я вдруг увидел старые, пожелтевшие листки картона.
— Флирт цветов! — удивленно воскликнул я. — Давайте флиртовать, товарищи.
Я роздал карты, но никто ничего не понял в них.
— С чем это кушают? — вежливо спросил механик.
С флиртом цветов он столкнулся впервые на маленькой фактории за Полярным кругом. Любопытно, как попали сюда эти засаленные карточки?
Я послал механику орхидею: «Орхидея. Вы — кокетка, вы играете моим сердцем».
Но флирт не имел успеха. Скоро все отбросили карты. Ни пылкие настурции, ни пламенные пионы не сумели согреть наши замерзшие сердца.
— Войва, войва, — качал головой ненец. — Шибко плохо... Люди попрятались... Звери попрятались... Песцы попрятались. Только один песец бродит, проклятый хромой Нохо, портит капканы, ворует приманку.
Он стал рассказывать об этом песце. Он хитрый, он большой, он сильный. Никому не удавалось еще поймать его. Однажды он все-таки неосторожно задел ногой капкан, и давка прижала его ногу. Он отгрыз ногу зубами и убежал, хромая. Его следы видят и сейчас в тундре.