— Я, ребята, хулиган! — отрекомендовался он сразу же, еще в эшелоне. И, сияя, посмотрел на всех своими синими, лучистыми глазами. В те редкие минуты, когда он не подмигивал, оказывалось, что у него хорошие, чистые глаза цвета синего неба.
Но тут он опять подмигнул:
— Из-за меня, ребята, целый пленум два дня заседал, — хвастливо сказал он. — Да-а! Целых два дня! Чи меня исключать, чи куда на перевоспитание отдать. А лотом догадались: сдали в шахтеры.
Всю дорогу он рассказывал о своих успехах на вечерницах, о том, сколько женских сердец разбил. Все видели: врет парень! Но он врал артистично, красиво и как-то очень добродушно, не требуя себе веры и не обижаясь, когда ему в глаза говорили, что он заврался.
— Ну и вру! — соглашался он. — А ты зачем же слушаешь? Значит, я хорошо вру. Я. может, писателем собираюсь стать. А? Что?
Все потешались над ним, а когда он уж очень надоедал своей болтовней, просто говорили ему: «Уйди, Сережка! Надоел!» И он уходил.
Всерьез его и тут никто не брал. Только Светличный озабоченно следил за ним: «Этот сбежит первый!»
Но он не сбежал, а как-то, даже раньше всех других, вошел и частную жизнь рудника, обзавелся приятелями, хвастался даже, что и девчат имеет знакомых Дважды приходил он в общежитие поздно и навеселе. Когда Светличный стал распекать его за это, он кротко все выслушал и вздохнул:
— Правильно объясняешь! Хулиган я. Так и наш секретарь выговаривал, бывало, — Потом с любопытством посмотрел на комсорга. — Теперь исключать будете, чи как?
Когда ребят распределяли по профессиям, на Очеретине споткнулись.
— Ну, а этого вертлявого куда? В коногоны или в лесогоны?
— В ветрогоны его, — сострил Мальченко.
Определили Очеретина в лесогоны, но через несколько дней он сам уже как-то перевелся в забойщики.
— В забое, ребяты, заработка лучше! — объяснил он, подмигивая. — Я как первую получку получу, кашне себе куплю. Шелковое, с кисточками. И калоши. Сроду я в калошах не ходил, интересно!
Ребят, убегавших с шахты, он искренне не мог понять.
— И куды бегут? В деревню! Вот новости! Так разве ж можно деревню с шахтой сравнить? На шахте ж культура! Кино каждый день, и в воскресенье футбол. От чудаки!
Разумеется, никто ему не поверил, когда он объявил однажды, что сегодня он норму вырубил.
Все засмеялись только.
— Ох, и здоров же ты врать. Сережка! -
И он сам засмеялся. Подмигнул. А потом стал врать про свой роман с ламповщицей Настей.
— Ужасный роман получается, ребяты. У Настьки жених во флоте...
А норму он действительно выполнил. И на следующий день тоже. И на третий день опять. В комсомольскую лаву он пришел уже как надежный забойщик.
Теперь по вечерам в общежитии он хвастался тем, сколько заработал и что купит на эти деньги.
— Я, ребяты, себе костюм куплю, чистой шерсти, и туфли «Скороход». А Насте, так и быть, джемпер подарю, шелковый. Пусть пользуется...-— Недавний батрачонок и сирота, отродясь целой десятки я руках не державший, он словно опьянел сейчас от возможности покупать все, чего душа хочет; в своих мечтах он уже накупил больше, чем заработал. — А еще я гитару себе куплю или велосипед. Буду на шахту на своем велосипеде ездить, как буржуй... Красота, ребяты!
— Рвач ты. Сережка, вот ты кто! — зло сказал ему однажды Глеб Васильчиков, сам ни разу еще не выполнивший норму.
Очеретин опешил.
— Кто я? — спросил он, часто моргая своими белыми ресницами.
— Рвач ты. Душонка кулацкая, — повторил Васильчиков.
И Сережка, еще ни разу в своей жизни ни на кого не обидевшийся и привыкший ко всяким поносным словам, вдруг почувствовал себя оскорбленным.
— Отчего же я рвач, Светличный, а? — жалобно обратился он к комсоргу. — Ну, хулиган я, это да, не отрицаю. А зачем же рвач? Я ни у кого не ворую...
— Ты что про Сережку сказал? — тихо спросил Светличный Васильчикова, и брови его сдвинулись вдруг к переносице.
— Рвач он. Видишь — он за длинным рублем сюда приехал...
— А ты приехал зачем?
— Я? Я по сознанию... — важно ответил Глеб.
— Значит, ты сознательно свою норму не выполняешь? — спросил Светличный.
— Это... это ни при чем здесь...
— Нет, при чем. Грош цена твоему сознанию, когда за ним дела нет. Болтун ты... сознательный пустозвон, вот кто! А Сережка, — оказал он громко, чтобы все слышали, — Сережка — молодец! Он смело может всякому в глаза смотреть: за ним долга нет. Он свой уголь дает. А деньги он заработал честно.
— Честно, честно, вот именно!.. — обрадовался Сережка и подмигнул, сразу развеселившись.
На другой день после этого разговора его имя впервые появилось на красной доске. Указал на это Очеретину Андрей, сам Сережка и не заметил бы.