— Как кто? Говори же? — прервала Люся.
— …как достойный доктор Вариус.
Люся побледнела. Хозяйка сжала губы, может быть, ей не понравилась эта близость с Вариусом.
— Что ж такое сделал доктор Вариус?
— Чудо. Исходатайствовал мне разрешение сдать экзамен и держать на доктора раньше срока, так что через два месяца все будет кончено. Получу диплом, место и отдохну.
Он взглянул на сестру, которая, вместо того чтобы разделять его радость, стояла бледная, испуганная, не зная, как скрыть смущение. Она одна поняла, зачем так благородно поступил профессор. Бедняжка старалась улыбнуться, заговорить и не могла.
— Я искренно радуюсь за вас, — отозвалась пани Серафима.
— А я радуюсь и вместе боюсь, — прибавила сестра. — Мечислав после болезни все еще слаб, экстерн потребует чрезмерных занятий и напряжения ума.
— О, я согласен на все, чтоб только покончить с этим! — воскликнул Мечислав. — Хотя бы потом пришлось заболеть снова.
— Зачем же болеть, об этом не должно быть и речи, — сказала пани Серафима. — Люся всего боится. Одна уже радость придает вам силы, а я заранее поздравляю вас с докторским дипломом.
— Слава Богу! — отозвался Мечислав. — Я буду свободен, стану зарабатывать для спокойного существования с сестрой и со студенческой скамьи выйду в свет. Будем независимы.
Он подошел к сестре и поцеловал ее.
— Добрый, честный, неоцененный Вариус! Как он горячо занимался этим, бегал без моего ведома, просил, ручался за меня! О, сердце мое полно признательности к нему!
— Я удивляюсь этому, — прервала вдова. — Разве уже чувствуя суд общественного мнения за многие дела, он решил оправдаться.
— Вы так безжалостно о нем судите, — отозвался Мечислав с упреком.
— Я эхо того, что говорят о нем — не услышите ничего другого.
— О, люди так злы!
— Если действительно он будет вам помогать, как обещает, я сделаюсь его защитницей, — прибавила пани Серафима. — Я иначе не могу этого объяснить, как желанием оправдаться в общественном мнении.
— Стало быть, вы не допускаете, чтоб раз в жизни он мог сделать доброе дело от чистого сердца?
— Потому что характеры всегда логичны, — возразила пани Серафима. — Кто умеет любить, любит, кто зол, тот должен быть злым до конца.
— А светлые минуты, вдохновение, обаяние добра?
— Будем верить в это, пан Мечислав, это утешительно.
— Разве вам нужно утешение? — сказал Мечислав, засмеявшись.
— Конечно, — отвечала, покраснев, вдова, — с моей точки зрения, свет достоин осуждения.
— Это ужасно. А что же мы?
— Вы одни неподсудны, но только вас ведь всего двое.
— Это незаслуженно, — возразил Мечислав, — я не причисляю себя к святым, разве что Люсю.
— В самом деле, — сказала, смеясь, вдова, — и знаете почему? Потому что недоверчивы, холодны и не так искренни, как свойственно молодости.
Люся вскочила со стула.
— О, дорогая моя! — сказала она. — Мечислав не холоден, не неблагодарен, а робок. Верьте мне, я его знаю. Он боится высказать, что у него на душе.
Пани Серафима покраснела и обратила это в шутку.
— Мы ведь старые друзья, — молвила она, — и я также знаю пана Мечислава, но должна сказать кое-что в свое оправдание! Мы так давно знакомы, живем дружно, и не было случая, чтобы пан Мечислав обратился ко мне как бы к сестре, пришел ко мне и сказал: "Сделайте мне вот это, помогите в этом". Никогда! Он предпочитал искать… не скажу кого, чем обратиться ко мне…
Пани Серафима проговорила это с живостью, Люся опустила глаза, Мечислав смутился.
— О пани Серафима! — отозвалась наконец Людвика, подымая глаза на нее. — Отношения людей, положение которых в жизни неодинаково, тогда только могут поддерживаться, когда человек умеет сохранить чувство собственного достоинства.
— Но ведь тут нет того доверия, той откровенности, какой бы мне хотелось! — воскликнула вдова, подавая руку Мечиславу. — Простите мне упрек, но он от чистого сердца.
В то время когда происходило вышеописанное, Мартиньян мучился в своих Занокцицах под беспокойным надзором матери. Пана Бабинская не спускала с него глаз, особенно после его неосторожной первой поездки, о которой она знала, потому что последующие удавалось скрыть от нее. Мучила она сына из сильной материнской любви, из боязни, чтобы кто-нибудь не отнял у нее этой драгоценности. О Люсе и Мечиславе невозможно было вспомнить при ней; она называла племянницу не иначе, как змеей, а для Мечислава был у нее целый ряд эпитетов, варьировавшихся, смотря по расположению духа, но одинаково "любезных" и выразительных. Все беды и несчастья сына она приписывала влиянию Люси и ее интриг, которые, как она предполагала, не прекращались. Пан Пачосский, добровольный связной, мог удержаться на месте благодаря только геройской защите Мартиньяна. Пан Бабинский молчал с обычной покорностью жене, хотя и далеко не разделял ее мнения. Иногда, несмотря на многолетний обычай послушания, он даже: осмеливался высказаться… Но ему немедленно устраивали страшную головомойку, и он умолкал…