Совсем иные чувства испытывает лирический герой в заокеанской стране. Американский континент предстает как мир, где люди душевно разобщены. Об этом говорит герою и встреча со своей юностью, с женщиной, которую он некогда любил. «И вот мы опять, как тогда, стояли друг против друга — вот я и вот она, — одни-единственные и неповторимые во всем мире, посреди традиционного американского полуосвещенного холла, где в пустом кирпичном камине бушевало, каждый миг распадаясь на куски и вновь сливаясь, газовое пламя — искусственное и неживое, слишком белое...» Подобна этому искусственному пламени и судьба героини, которая, покинув революционную Россию, бежала на чужбину. Страшное одиночество души, разобщенность с окружающим миром — таков удел этой женщины, неспособной вслушаться в тревоги ни старой, ни новой родины: ведь глуха она к подземным взрывам в атомных ущельях Невады, столь явственно слышным герою.
И, оглядываясь назад на собственную долгую жизнь, герой понимает — было в ней главное: общая судьба со своим народом, с родной землей, с «единственной в мире, неповторимой, трижды благословенной страной моей души».
Сложность формы повести «Святой колодец» определяется большой философской и социальной емкостью ее образов. Частные судьбы отдельных людей, как бы случайно выхваченных из толпы, вырастают под пером художника до высоких обобщений. Рассказ об отдельных людях становится повествованием о судьбах мира; вглубь и вширь раздвигаются рамки маленькой лирической повести, она постепенно обретает эпический характер. «Возвращение» героя означает и победу жизни, и внутреннюю, духовную победу над угрозой атомной войны, над силами реакции. Нет, ничто не может сломить душу человека, которая стала частицей души народа, — говорит своей лирико-философской повестью советский художник.
Третья из лирико-документальных повестей Валентина Катаева — «Трава забвения» — обращается к разработке острейшей проблемы современного искусства, к проблеме — Художник и Революция. Две реальные исторические фигуры поставлены в центре повествования: Иван Бунин — художник, чья трагедия была в том, что он не понял и не принял Октябрьской революции, и Владимир Маяковский — ее трибун, глашатай, поэт, чье творчество принадлежит к искусству бунтарскому, новаторскому, «разносящему Октябрьский гул».
История внутреннего творческого становления лирического героя повести неразрывно связана с этими двумя столь антагонистическими образами людей нашей эпохи: «У них у обоих учился я видеть мир — у Бунина и у Маяковского... Но мир-то был разный».
Герой, пойдя на выучку к Бунину, познает секреты высокого мастерства. Но главный из них, высказанный художником-реалистом: «Наблюдайте окружающий вас мир и пишите», — несмотря на всю его ясность и простоту, как раз и вызывает драматический конфликт между мастером слова и его учеником.
Под влиянием старшего художника герою открывается «неисчерпаемый мир подлинной поэзии». Юноша взглянул на окружающую его действительность острыми, зоркими, даже беспощадными «глазами Бунина» и уловил главное: у него родилось «ощущение жизни как поэзии». Ощущение это завладело им целиком, «потому что я вдруг узнал, понял всей душой: вечное присутствие поэзии — в самых простых вещах, мимо которых я проходил раньше, не подозревая, что они в любой момент могут превратиться в произведение искусства, стоит только внимательно в них всмотреться».
Однако именно верное следование бунинскому требованию: пристально, внимательно вглядываться в неповторимо-реальную поэзию жизни — и приводит молодого писателя к разрыву с Буниным. Вглядываясь в реальное движение жизни, юноша начинает улавливать, видеть и, наконец, понимать ту неотвратимо возникающую новизну истории, которая остается непонятой, а затем враждебной его учителю. Все изменяется вокруг с небывалой, грозной быстротой: меняются социальные отношения, люди, жизнь. Прошло, казалось бы, совсем немного времени, всего четыре года между двумя встречами учителя и его ученика, — но сменилась уже эпоха. «Четыре года, — говорит старший художник. — Война. Революция. Целая вечность». И лирическому герою повести, теперь фронтовику, немало повидавшему в окопах первой мировой войны, предстает «какой-то новый», «пугающий Бунин», «полностью и во всей глубине ощутивший распад всех связей», тот Бунин, который лишь в слепой и упрямой надежде, что еще возможен возврат к старому, остается в России, «охваченной страшной для него, беспощадной революцией». А лирический горой повести живет ритмами этой революции, радостно ощущая мощное движение времени. И Маяковский для него предстал выразителем новых чувств, новых мыслей небывалой эпохи.
Первые раскаты грядущей Октябрьской бури прозвучали для героя в страстном протесте Маяковского против империалистической бойни: «Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю! Италия! Германия! Австрия! И на площадь, мрачно очерченную чернью, багровой крови пролилась струя!..» Катаев вспоминает: «Эти строчки пронес я в душе своей через всю войну!» А позднее стихи Маяковского стали для целого поколения и для самого Катаева воплощением радостной силы, жизнелюбия и невиданной новизны Революции: «Ведь одна из моих любимейших вещей Маяковского — «Хорошо!», где в трагическом зареве уличных октябрьских костров так неповторимо-прекрасно «тонула Россия Блока»... заканчивается апофеозом «Жизнь прекрасна и удивительна».
Новизна революции, ломая все преграды, врывалась в искусство. Хотели того или не хотели иные художники, но время было сильнее литературных канонов, эстетских догматов, запретов. Острополемично вплетается в катаевское повествование драматическая история «девушки из совпартшколы», комсомолки, дочери революции. Сначала Клавдия Заремба — лишь объект литераторского наблюдения, безымянная босая девчонка, замеченная героем на берегу моря, девчонка с «дочерна загоревшими худыми ногами, до колен покрытыми перловой крупой еще не успевшего высохнуть морского песка». Но затем она постепенно и властно обретает свою особую жизнь. Герой то и дело сталкивается с нею на крутых поворотах времени. То когда она приходит с обыском в особняк, где живет Бунин: «Она стояла среди матросов и солдат, читая охранную грамоту, в распахнутом армейском полушубке и сибирском белом малахае», держа «в маленькой крепкой руке драгунскую винтовку», «а на темном лице лунно светились узкие, злые и в то же время волшебно-обольстительные глаза». То видит ее в «зале депеш» ЮгРОСТА, на литературных выступлениях «коллектива поэтов» и узнает, что она готовится поступить в Свердловский университет в Москве. То слышит о том, что Клавдия Заремба участвовала в раскрытии крупного контрреволюционного заговора, и молодому писателю открывается история трагической любви этой девушки к главе заговора — офицеру-белогвардейцу, любви, которая была принесена в жертву революционной родине. То встречает ее на лесах одной из крупнейших новостроек в годы первых пятилеток, то надолго, на целые десятилетия, теряет ее из виду, а затем получает письмо из Магнитогорска, где она доживает свои дни, оставшись, однако, все тем же цельным и сильным человеком. «Прощай, старый товарищ. Царапаю тебе потому, что больше никого не осталось из друзей того времени. Вряд ли переживу эту зиму, меня утешают, что я еще встану на ноги, но я чувствую правду. Я ее не боюсь. Привет тебе и братство, как мы говорили друг другу в то незабвенное время. А все-таки наша Революция победила!»
Драматической темой проходит через всю катаевскую повесть история Клавдии Зарембы. Она развивается рядом, постоянно переплетаясь с жизнью самого лирического героя и как бы делая этим обе судьбы стереоскопично-объемными, типическими, при всей их индивидуальной неповторимости.