– Итак, моя дорогая, давайте-ка позабывать навеки стены этой лаборатории.
– Что вы! Евгений Петрович!
– Я давно Евгений Петрович. Сорок лет! Но я должен подвести итог вашим стараньям. Вместо того чтобы обучить машину выражать поэтические чувства композиторов, написавших предложенную ей музыку, вы превратили сложнейшую лазерную электронно-вычислительную машину в электронное зеркало не столько собственных чувств, сколь дамских причуд. Отсюда и «мальчики кровавые» Цвейга, и приворотное зелье купринской Олеси с болот Беловежской пущи. С меня хватит. Здесь не цирк, а научное учреждение. Мне нужно создавать искусственный интеллект, изучить природу человеческих чувств и возможность их воспроизведения, а не… а не новые варианты эпистолярного жанра, неизвестные во времена пушкинской Татьяны.
– Евгений Петрович! Пощадите!
– Не всякий скажет вам, что я скажу. К беде неискренность ведет.
– Но ведь я же искренняя, искренняя! Я не виновата, что Машенька все угадывает, все понимает. Она же замечательная, как вы сами знаете!
– Я-то знаю, очень хорошо знаю. Например, знаю, что нам с вами не по пути.
– Вот как? – всхлипнула Таня, потом заговорила, глотая слезы. – Хорошо, Евгений Петрович. Я уйду, уйду, раз вы этого хотите. Я откажусь от вашего руководства, хотя никогда не желала бы ничего другого. Я отказываюсь от выбранной вами для меня темы диссертации. И вы больше меня не увидите. Я завтра же уеду в Ленинград, к маме. Она работает у академика Гранина. Я уверена, что и мне там найдется местечко и тема диссертации. Пожалуйста!..
– Гранин, Гранин! Академик! Генерал от кибернетики! Куда уж нам гоняться. Хотите уезжать? Скатертью дорожка! Дозвольте, подсажу в карету.
– Не смейтесь надо мной! – воскликнула Таня и разрыдалась.
– Ну вот! Теперь слезы! Раствор натрий хлор в воде с кое-какими примесями. Хорошо, что вы хоть лазерную электронную машину, как заправскую Машеньку, не научили слезы пускать. Еще пробило бы изоляцию, чего доброго!..
– Ну и смейтесь, смейтесь, смейтесь! – кричала Таня, выбегая из лаборатории.
Профессор некоторое время ходил взад и вперед, потом со стуком поставил на место упавший стул и с горькой иронией произнес:
– Один! Один! О, жалкий жребий мой!..
И профессор Кунегин действительно остался один, без помощников. Он никого из своих сотрудников не подпускал к заветной теме «электронного сердца». Только Таня была его спутницей в дремучем лесу исканий. И Тани с ним не стало.
Не по себе было ему в его «научном одиночестве».
Но он не хотел уступать. Один так один! И он решает продолжать начатую с Таней Лагиной работу. Машенька насыщена прекрасной музыкой, глубокими мыслями, в ней заложена сама поэзия! Нужно только умело запрограммировать ее на выдачу подлинного поэтического произведения. И сейчас это сделает он сам, Кунегин, без всяких дамских слабостей! Уж он-то не будет беседовать с электронной машиной, как с подружкой или собутыльником. Машина получит математические формулы в чистом виде: теория графов, тензорный анализ, векторы, дифференциальные и интегральные исчисления. Никакой навязанной лирики! Она должна прийти изнутри!.. Из машинного нутра!..
И Евгений Кунегин, слушая вместе с машиной скрябинскую музыку, принимается за программирование Машеньки. Он пытается исступленной работой заглушить подавленное состояние, в которое впал после ухода Тани.
Но он добьется своего! Он создаст не просто электронный ум, но и выявит электронные эмоции. Наследники человечества, которым люди уступят свое место на Земле, должны обладать всем богатством чувств своих предшественников и создателей.
Но скрещение усилий пылкого профессора, пытавшегося заморозить свои чувства, и быстродействия холодной машины, искавшей выражения горячих человеческих чувств, дали неожиданный результат.
Профессору некуда было отступать. Певца он пригласил заблаговременно, пришлось ему с научной беспристрастностью прослушать поэтическое произведение машины на музыку Второго этюда Скрябина. Тани не было, поэтому певцу аккомпонировала сама Машенька, в памяти которой были записаны лучшие исполнители, в том числе и этого произведения.
Обескураженный, в смятенных чувствах, простился Евгений Петрович с певцом, высоко отозвавшимся о поэтическом тексте исполненного произведения.
Кунегин был другого мнения. Собственно, другого мнения не о поэтическом тексте, а о его соответствии с научной задачей, которую он перед собой ставил.
Как могла машина неведомыми путями разобраться в его собственных переживаниях? Как она узнала его внутреннее состояние? Его тоску по ушедшей Тане, которую он сам отверг? И как она могла подслушать их разговор с Таней о памяти сердца? Чудес на свете не бывает. С машиной общался только он сам, значит… значит, он сам и заложил в нее все это «понимание», передал ей в виде математических символов собственную исповедь!
В совершенно подавленном состоянии застал растерянного Евгения Кунегина директор института Александр Сергеевич Пушкарев:
– Ну, Женя, о чем ваши мысли?
– Сказать по правде? Допустим, о Ленинграде.
процитировал академик.
– Нет, пожалуй, не о Неве думаю, а об академике Гранине. Давно с ним не виделся, – словно оправдывался Кунегин.
– К академику вам надо ехать, Женя, не с пустыми руками. А вы пока что на положении генерала без армии.
– Что верно, то верно, Александр Сергеевич.
– Нужны вам, Женя, помощники более крупного калибра, чем аспиранты. Каюсь, сам к вам аспирантку Лагину присылал. В том виноват. Но хочу исправить свою вину. Есть на примете солидный человек. Ланской Владимир Николаевич. Участник Великой Отечественной войны, офицер запаса, стал кибернетиком, кандидатом физико-математических наук. Мечтает о докторской. Вот вам бы его заинтересовать своей идеей об искусственном интеллекте. Потянет.
– Что ж, Александр Сергеевич. Я не против сотрудничества с серьезным человеком. А то… я и впрямь кукую тут сам с собой.
– Вот завтра поутру и покукуете вдвоем на мосту Кукушкине.
И утром к профессору Кунегину явился человек лет пятидесяти с былой военной выправкой:
– Разрешите войти, товарищ профессор?
– Входите, входите, товарищ Ланской. Подполковник, кажется? Вам известно направление моей работы?
– Так точно, товарищ профессор.
– Лазерная электронно-вычислительная машина уже «заряжена», если можно так выразиться, музыкой Шопена, Скрябина, Шуберта, стихотворениями многих поэтов, психологическими этюдами Стефана Цвейга.
– Хорошо бы еще Бетховена вспомнить. Исполин!
– Бетховен? Да!.. Гора! Горный хребет! Им займемся, не возражаю. Но пока вспомним Шопена. Он подобен горному ущелью, цветущей долине, куда сбегают бурные реки.
– Это точно.
– Вот и попробуйте получить поэтический текст на одно из произведений Шопена, но… без всяких там дамских штучек, а то ваша предшественница расчувствовалась тут и все на машину свалила.