суде давно уже
Не летают судьи.
Да и суд теперь суров,
Не дает он спуску:
Из суда везут воров
Сразу же в кутузку.
Только кару здесь несут
Не одни злодеи:
Дураков таскают в суд
Также за идеи…
Тьма событий на веку:
Учат, судят, ранят.
Не до смеха дураку:
Он ужасно занят.
И дурак совсем не рад,
И живет он в страхе.
Но зато на нем звенят
И сверкают бляхи.
* * *
Я с вами проститься едва ли успею.
Ракета на старте, и близится запуск.
Меня высылают на Кассиопею,
В какую-то звездно-туманную зябкость.
Еще я случившимся всем потрясён.
Себя донимаю вопросом невольным:
Зачем я отправился на стадион?
Как я очутился на матче футбольном?
Ракета рванется — и был я таков,
Меня понесет к фантастическим высям,
Не ждите моих телефонных звонков,
Не ждите моих телеграмм или писем.
Трагически выбросив руки вперёд,
В толпу нападавших ворвался голкипер.
Сто тысяч людей на трибунах орёт,
Сто тысяч качается с ревом и хрипом.
Как будто гремит на трибунах хорал
И сто Ниагар низвергается дико,
И как же случилось, что я не орал,
Что я не издал ни единого крика!
Умильно глаза к небесам возведя,
Мне так говорил на прощанье судья:
— Я счастья желаю вам в мире ином.
Вам нечего делать на шаре земном.
Вокруг меня злобою воздух сожжён,
Мотаются лица, гримасами пенясь,
Орут мне — стиляга, кричат мне — пижон,
Шипят — тунеядец, вопят — отщепенец!
Уже адвокаты меня не спасут,
Уже отреклись от меня адвокаты,
Уже надо мной показательный суд!
Повсюду собранья, повсюду плакаты.
Я враг человечества — я не орал,
Когда человечество дружно орало.
Меня посадили в тюремный подвал.
Я ночью на звезды гляжу из подвала.
И вот среди звездной сверкающей пыли
Уже я лечу небосводом ночным,
Как будто меня ослепительно вбили
В ворота вселенной ударом штрафным!
* * *
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
Державин
Да что я — бревно какое,
подхваченное рекою
смывающих всё времён.
А где-то рядом Державин
барахтается, забавен
и с участью примирён.
И все мы несемся скопом,
застигнутые потопом
мгновений, минут, веков.
И одинаков жребий
праведников и отребий,
гениев и пошляков. '
Я времени не попутчик!
в потоках его шипучих
плыву вперекор ему,
Как бился я в рукопашной
с волною его вчерашней,
так с завтрашней бой приму.
И, подымаясь руслом,
я слышу, как время с хрустом
ломается изнутри.
Я время пробью — и двинусь
туда, где идут впереди нас
народы, царства, цари.
НЕВОЗВРАЩЕНЕЦ
Эмигранты, хныкать перестаньте!
Есть где, наконец, душе согреться:
Вспомнили о бедном эмигранте
В итальянском городе Ареццо.
Из-за городской междоусобицы
Он когда-то стал невозвращенцем.
Трудно было, говоря по совести,
Уцелеть в те годы во Флоренции.
Опозоренный и оклеветанный
Вражескими ложными наветами,
Дважды по одним доносам грязным
Он заглазно присуждался к казни.
В городе Равенне, на чужбине,
Прах его покоится поныне.
Всякий бы сказал, что делу крышка,
Что оно в веках заплесневело.
Но и через шесть столетий с лишком
Он добился пересмотра дела.
Судьи важно мантии напялили,
Покопались по архивным данным.
Дело сочинителя опального
Увенчалось полным оправданьем.
Так в законах строгие педанты
Реабилитировали Данте!
На фронтонах зданий гордый профиль!
Сколько неутешных слез он пролил
За вот эти лет шестьсот-семьсот…
Годы пылью сыпались трухлявой.
Он давно достиг уже высот
Мировой несокрушимой славы.
Где-нибудь на стыке шумных улиц
В небольшом пыльно-зеленом сквере
Он стоял, на цоколе сутулясь,
Осужденный Данте Алигьери.
Думал он: в покое не оставят,
Мертвого потребуют на суд:
Может быть, посмертно обезглавят
Иль посмертно, может быть, сожгут.
Но в двадцатом веке, как ни странно,
Судьи поступили с ним гуманно.
Я теперь смотрю на вещи бодро:
Время наши беды утрясёт.
Доживем и мы до пересмотра
Через лет шестьсот или семьсот.
* * *
Вот мои комнаты светлые, ясные.
Окна с огромными ветками ясеня.
Ваза на столик поставлена с розами,
В гости ко мне все друзья мои позваны.
Слышно, как ветки за окнами возятся.
Только у двери ни стука, ни возгласа,
Только уж слишком светло и торжественно,
Слишком возвышенно небо развешено,
Слишком он холоден, свет этот брызнувший,
Слишком прозрачный и слишком он призрачный,
Кажется — это не розы на столике,
А над хрустальною вазою сполохи.
Ваза, и розы, и ветки за стёклами,
Небо закатное с кровоподтёками, —
Сколько простора, и света, и воздуха!
Но ни один не явился из позванных.
Я разминулся с друзьями во времени,
Где-то они за окном, за деревьями,
За океаном, за всеми закатами,
Где-то затеряны, где-то запрятаны,
Может быть, даже вас нет на земле еще,
Круглой земле между звезд зеленеющей,
Где для меня было самое высшее —
Это мгновенье и это двустишие.
Может быть, встретимся где-нибудь в воздухе
На подвесном, на приснившемся мостике,
И покачаемся по небу наискось,
Там, где осанисто плавают аисты.
* * *
Т. и А. Фесенко
Мой город грозный, город грандиозный,
Под небом звездным, сам, как небо, звёздный.
Он весь в кометах, весь он в метеорах,
И сполохов на нем навален ворох.
В прожекторах, в светящихся рекламах
Он полыхает, как волшебный замок.
И Млечный путь не возгордился чтобы,
Есть Встречный путь — ночные небоскребы!
Каскадом, звездопадом, светопадом
Автомобили мчат по автострадам.
И проносясь в автомобильном гуде,
Мы за рулем кентавры, а не люди.
Аэропланы, блещущие хромом,
Соперничают с молнией и громом,
И океанский пароход нежданно
Просвечивает четверть океана,
И входит в порт качающимся, длинным,
В пять этажей пылающим камином.
А мы всю ночь валом куда-то валим
По вертикалям и горизонталям.
В такую высь нас подымают лифты,
Откуда слышны ангелов молитвы.
Но лифтов металлические кубы
Не к ангелам несут — в ночные клубы,
Где джаз звенит на крыше небоскрёба
И негр поет с завывом и захлёбом.
Мы по ночам все выброшены вверх,
В какой-то многоцветный фейерверк
Арен, эстрад, экранов, галерей,
В мой город всех ветров и всех огней,
В мой город всех огней и всех ветров,
Где погибаем мы от катастроф…
* * *
Жил Диоген в бочке —
Битник прямой с виду.
Носил, подвязав шнурочком,
Латаную хламиду.
Лепешка да кружка воды
На камушке под рукой.
И окромя бороды —
Собственности никакой.
Простите, забыл совершенно:
Фонарь был у Диогена.
И этот чадящий снаряд
Таскал Диоген упрямый.
Что было, на мой взгляд,
Сущей саморекламой:
Дескать, народ, кумекай,
Куда это мы прём.
В поисках человека
Шествуем с фонарём.
Эх, Диоген, приятель,
Эх, Диоген, дружок!
Даром ты время тратил,
Зря фитили ты жёг!
Послушай-ка, Диоген, —
Выброси свой рентген!
Зряшным ты занят делом:
Человек не бывает целым.
Человека на сто черепков
Время ломает сразу,
А потом в теченье веков
Собирают его, как вазу.
Начнут собирать с осколка,
А этих осколков сколько?
Шел я Английским парком,
Осенью шел я мюнхенской —
И сероглазой баварке
Прямо в зрачки я плюхнулся.
Когда-нибудь вам придётся,
Искатели черепков,
Вытаскивать, как из колодца,
Меня из ее зрачков.
Бессонно сереют лица,
И без единого проблеска
Всё еще где-то длится
Ужас ночного обыска,
И всё еще под наганом
Я у стены стою.
Где? Под каким курганом
Найдут эту ночь мою?
Какою землечерпалкой
Разворошат они
Набросанные вповалку
Ночи мои и дни?
И кто-нибудь интересной
Находкою изумлён,
Скажет: смотрите, треснул
По сердцевине он!
В пазухе темной ямы
Юность найдут мою.
Разве я тот же самый
В баре нью-йоркском пью?
Лихо бокалом звякая,
Празднично пью при свечах.
Со мною поэт — гуляка,
Бабник и весельчак.
Девочка из Боготы
Смеется за нашим столом,
И годы идут, как готы,
В снегу за ночным стеклом.
Звезды в бокалы капают,
Тонут в вине сиреневом,
И кто-то уже откапывает
Нас, занесенных временем…
Куда тебе, Диоген,
С твоею коптилкой зряшной!
Попробуй, найди мой день
Вчерашний иль позавчерашний, –
День, что уже прожит
И отбыл во тьму веков.
Кто же меня сложит,
Как вазу из черепков?