84. НЛ, с. 10.
85. НЛ, с. 11–12. Нет ничего удивительного в том, что тема и образы нищеты были весьма широко представлены в поэзии эмиграции: не только значимыми текстовыми деталями (ср. в «Просительной не простираю длани» [1921] А. Гингера и в комментируемом тексте: «Ведь гордость нищих — избегать надежды» — «И вот — в последней нищете своей — мы избегаем вглядываться в небо») или отдельными стихотворениями, но и целыми сборниками, см., напр.: Наталья Беляева. Нищета. 1942–1944. Париж, 1944 (отправляя этот сборник в Россию А. Ахматовой, Ю. Анненков писал ей в письме от 27 августа 1961 г. о значительном и, по его мнению, заслуженном успехе «Нищеты» «в заграничных русских литературных кругах», цит. по статье: А. С. Крюков. Письма Б. М. Эйхенбаума и Ю. П. Анненкова к А. А. Ахматовой. IN: Филологические записки. Вестник литературоведения и языкознания. Вып. 1, Воронеж, 1993, с. 168). По небезынтересному наблюдению современного исследователя (см.: А. И. Чагин. Противоречивая целостность. IN: Культурное наследие Российской эмиграции. 1917–1940. Кн. 2. М., 1994, с. 20–21), «Нищета» ритмически-интонационно и стилистически напоминает стихотворение Н. Тихонова «Мы разучились нищим подавать» (сб. «Орда», 1922). Однако более вероятным источником стихотворения Кнута послужил другой поэтический текст (причем интертекстуальный контакт выполняет здесь ярко выраженные полемические функции) — стихотворение Г. Адамовича «Нам суждено бездомничать и лгать» (НК, 1928, № 4):
86. НЛ, с. 13–14. В ИС под назв. «Порт» (с. 121–122).
87. НЛ, с. 15. ИС, с. 123–124.
88-89. НЛ, с. 16–17. ИС, с. 125–127.
90. НЛ, с. 18. В ИС (с. 128–129) предпоследний стих: «Ночной приток любви первоначальной».
91-94. НЛ, с. 19–21. В ИС (с. 130–133), во 2-й главке: «По ничего-не-значащим словам». Бахрах-Н говорил об иронических «Диалогах» как о примечательном творческом событии в кнутовской поэзии: «…наставительная мудрость Кнута или, вернее, его мудрствования, менее способны завладеть читателем, чем его мудрость ироническая, отчасти написанная в гейновском ключе. Кнут может пророчествовать и вещать, но в глубине души, наедине с собой, отлично знает, в чем заключается двусмысленная правда жизни. Полушутливые „Диалоги“ выдают его.
говорит его воображаемый собеседник. Готов ли Кнут признать бесспорность такой обывательской истины, правоту своего оппонента? Пожалуй, да. Слава Богу, да» (с. 216).
95. НЛ, с. 22. В Ч (1934, № 10, с. 9–10) без названия; слово «игра» в последнем стихе первой строфы написано с большой буквы, заключительный катрен начинается многоточием, а в завершающей строке — «Испепеленное счастье мое»; в ИС (с. 134–135) текст совпадает с НЛ.
96. НЛ, с. 23.
97. НЛ, с. 24. ИС (с. 136–137) дают иной вариант второго двустишия второй строфы: «А за окном тасует город зыбкий Помятую колоду рыл и рож». Первую строфу этого стихотворения Бицилли-СЗ (с. 451) назвал «образцом мастерства словесной выразительности Кнута».
98. НЛ, с. 25–26. ИС, с. 138–139. Стихотворение построено путем совмещения какого-то известного и конкретного для поэта, хотя и анонимного для читателя парижского топоса (набережная) с вечным образом смерти (Великим Людоедом), что позволяет предположить имплицированность в его подтексте Собора Парижской Богоматери (Notre Dam de Paris), расположенного на набережной Сены: на его центральном портале изображены сцены Страшного суда, — не исключено поэтому, что в основе финального двустишия первой строфы («Так прозвучит однажды голос Судный, Надмирный, нудный зов издалека») лежит не только проявленная в тексте слуховая ассоциация (параллель речных гудков и Судного голоса), но и непроявленная, хотя и предполагаемая — зрительная.