Ты забыл, что наша жизнь смертельна,
Ты кричишь в надежде беспредельной.
Не услышит — никогда — никто.
— Друг мой…
Нет ни друга, ни ответа.
О, когда бы мог не быть и я!
За домами, в пыльные просветы,
Сквозь деревья городского лета,
Проступает, чуть катимый ветром,
Белый океан небытия.
115. Поездка в Сэн-Реми
I
Это было третьего апреля
Девятьсот тридцать второго года
(Тысячу опустим для удобства).
В мире было холодно и сыро.
Шли дожди. Под непрестанным душем
Городскими черными грибами
Расцветали зонтики поспешно,
А в лесу: грибы-дождевики.
В мире было холодно и пусто.
Днем над ним текло слепое солнце
С древним равнодушием, а ночью
Безучастно леденели в небе
Городские неживые звезды.
Лишь звезда забытых переулков,
Полумертвая звезда окраин,
Да большие звезды гор и пляжей,
Да живые звезды деревень —
Всем своим дрожанием и блеском
Трепетали: о борьбе и смерти,
О любви, о тайне, о судьбе.
И протягивали к нам лучи,
Острые, как мудрость или жалость.
В мире было холодно и гулко.
Стервенели страны и народы.
(Ночью мнился мне тревожный звук —
Скрип зубов… иль треск последних тронов?)
Явственно шатались государства,
Страны загорались, над землею
Реяли пары небытия
В день, когда — используя свободу
(Это было третьего апреля) —
Я набрал разнообразных фруктов
У бесстыдной радостной торговки
С жадными и щедрыми глазами,
И, смешавшись с праздничной толпою
Серозубых жителей предместий
И демократичных парижан,
Сел в гремучий юркий дачный поезд,
Бойко побежавший в Сэн-Реми.
II
Был ранний час. В купе, со мною рядом,
Сидела пара, обнимаясь крепко.
В окне мелькала живопись предместий:
Застенчивая зелень и заборы,
Приземистые низкие вокзалы,
Заброшенные люди и дома,
Ныряющие в пыль, — и неизбежный
Рекламой обесчещенный домишка,
Несущий миру весть о Дюбоннэ.
Чуть-чуть покачиваясь в такт колесам,
Выстукивавшим что-то на мотивы
И Соломона, и Экклезиаста,
Я незаметно начал слушать шепот
Моих соседей.
О, скучные и вязкие слова,
О, нищие любовники, как жалок
Был их любви непраздничный язык.
О, бедные, когда б они узнали,
Как говорили о любви — другие,
Предтечи их: Петрарка или Данте,
Овидий, Пушкин, Тютчев или Блок.
И стыдно стало мне за их любовь:
Весь день томиться где-нибудь в конторе,
Или склоняться над какой-то блузкой,
Иль как-нибудь иначе продавать
Свой день, свой труд, свой пот, свою судьбу
Тому, кто даст тебе немного денег,
И после — оплетенных скукой — дней
Дождаться воскресенья, дня свободы,
Когда ты миру друг и ветру — брат,
И встретиться с желанною своею
И ничего ей не уметь сказать,
И ничего от бедной не услышать
Умнее, музыкальнее, живей
Бездушных и заплесневелых слов
О том, что день сегодня сыроватый,
Что скоро, вот, появится клубника,
И, помолчав, и, словно просыпаясь
От долгого и тесного объятья,
Вздохнув, дрожащим голосом сказать —
О шляпе, башмаках, водопроводе…
III
Я пересел напротив, чтоб вглядеться
В попутчиков… И вот, по их глазам,
По их губам, рукам — я вдруг увидел
С недоуменьем и почти с испугом:
Им был открыт какой-то тайный мир,
Что проступает сквозь слова и вещи,
Сквозь косные невзрачные предметы, —
Им был открыт прекрасный тайный мир.
Вагон летел, и в стареньком купе
Я видел пыль, нечистые скамейки,
И смятую газету (что противней
Прочитанной газеты!..), и соседей,
Еще не старых, но помятых жизнью.