В свете последней книги Селина все его творчество становится ясным и объяснимым: в этом мире, населенном двуногими хищниками, готовыми растерзать один другого за кусок мяса, в этом мире, где единственно инстинкт голода побуждает человека к действию, где идеалисты от разных партий с энтузиазмом и бесстыдством заявляют (я сам это несколько раз слышал): «Все — на защиту нашего бифштекса!», в этом мире, где само слово «идеал» заменено на «бифштекс», просто не может быть ничего, кроме зловония, мерзостей, лжи, низости, блевотины и дерьма, которыми книги Селина нашпигованы до предела.
Эти строки продиктованы не ненавистью, а печалью: вот и еще одной надеждой стало меньше.
Несколько лет назад в литературный мир явился Селин со своим жутким «Путешествием». Я один из тех, кто с благодарностью вслушивался в селинские всхлипывания и захлебывающиеся от матерных ругательств обличительные пророчества. Наконец-то пришел свободный человек, у которого достало сил отказаться жить на куче отбросов, где все остальные свили себе уютные гнездышка и делают вид, что все в порядке, все идет, как надо. Мы думали, что Селин о нас плачет, за нас болеет, ужаса нашей жизни вынести не может. Первые книги, написанные потом, кровью, спермой, калом, должны были послужить зеркалом, в котором нам хотели показать наше уродство в надежде, что, увидев эти рожи, мы узнаем в них себя, поймем, вздрогнем и в ужасе отпрянем, что испытанное омерзение заставит нас сделать что-нибудь, изменить что-нибудь в этом мире.
И что же — человек, которого мы сочли отчаянно дерзким проповедником прямодушия, в котором видели чуть ли не потомка Дон Кихота, внезапно открылся с неожиданной стороны: не то плут и каналья, не то ненормальный. А скорее, то и другое вместе.
…Гибрид патологии и зоологии.
Маргиналии к истории литературы
Прежде чем вызвать из небытия души писателей-эмигрантов, следует сказать несколько слов об уникальном расцвете русской литературы в изгнании, в которой наряду с маститыми авторами выросло и окрепло поколение молодых.
Как известно, основным местом скопления литературного молодняка считался Париж, но было у него также и несколько других центров: Прага, Берлин, Варшава, Рига, Таллинн, Брюссель и даже Шанхай.
Как бы мы ни оценивали эту литературу сегодня (точнее — со времени победы союзников во второй мировой войне), ее больше не существует, несмотря на то, что за пределами России живут и трудятся нобелевский лауреат Иван Бунин, Алексей Ремизов и ряд молодых талантливых писателей, например Набоков-Сирин.
Недалек тот час, когда произведения, создаваемые вне России, вольются полноводным притоком в основное русло русской литературы, как это случилось с другими эмигрантскими литературами: в Италии XIV в., во Франции XIX в., поскольку исторически беспрецедентно пребывание в безвестности столь массивного, многогранного и значительного пласта словесного творчества.
Разве не симптоматично, что еще перед второй мировой войной отправились обратно в Россию не только Куприн и затем князь Святополк-Мирский и Марина Цветаева, но даже писатели из правого лагеря, как, например, один из сотрудников монархистской газеты «Возрождение» Николай Рощин, не говоря уже о писателях типа Алексея Толстого, который вернулся на родину в первые годы эмиграции. После войны потянулись туда даже белые офицеры, что сражались в свое время с большевиками.
Не менее характерно, что с появлением в освобожденном Париже газеты «Русский патриот», быстро превратившейся в «Советского патриота», стали известны имена эмигрантских прозаиков и поэтов. А во французской прессе в тот же период публиковались статьи о новой литературе, в которых советские и эмигрантские авторы назывались рядом. Дело дошло до курьеза: в мае 1946 года влиятельный французский журнал «Esprit» напечатал подборку переводов десяти поэтов под общим заголовком «Новые советские поэты», где наряду с действительно советскими именами, такими, как Тихонов, Багрицкий, Симонов и др., можно было прочитать стихи Георгия Иванова и автора этих строк.
Рискуя вызвать удивление, я утверждаю, что, несмотря на распространенное мнение, у русской литературы за рубежом (в отличие от эмигрантской публицистики) не было никакой политической окраски.