Мне известно, что в годы немецкой оккупации Франции Бунин, который жил в Грассе и сам вместе со своими домашними страдал от холода и нужды, давал приют журналисту-еврею, скрывавшемуся по причинам, всем хорошо известным.
Бунин, рассказчик милостью Божьей, обладает удивительной способностью описывать людей, с которыми сводила его судьба. С воодушевлением рассказывал он о Льве Толстом и его учениках, да и сам был рьяным толстовцем (как известно, приверженцы этого учения отказываются от вина, мяса и всяческих удовольствий и заставляют себя выполнять тяжелую физическую работу). Частенько он употребляет в своей речи выражения мудреца из Ясной Поляны, на которые издавна наложен цензурный запрет.
Когда я, накануне отъезда в Израиль, пришел с ним проститься, он сказал мне: «Возьмите и меня с собой», и стал рассказывать о своей давней замечательной поездке в Святую землю и о сердечной заботе, которой окружил его покойный профессор Шор. Из этого путешествия он привез несколько рассказов и стихотворений, и среди них одно из своих лучших — «Гробница Рахили».
Его жена, приветливая и доброжелательная Вера Николаевна, просияв от старых воспоминаний, тоже попросила: «И в самом деле, возьмите нас с собой».
Встреча с Алексеем Ремизовым
Два писателя, живущие в эмиграции — Иван Бунин и Алексей Ремизов, — ни в чем друг на друга не похожи. О первом я уже писал в этой газете. Алексей Ремизов, продолжающий работать в Париже, прямая противоположность Бунину.
Бунин — европеец по самой своей сути, наружности и творческой манере; Ремизов походит на старого кудесника и как человек и как писатель. Бунин — дитя западной цивилизации («западник»), Ремизов — убежденный славянофил (идеология, провозглашающая славянское превосходство, ведет свою родословную еще со времен Пушкина). В основе творчества Бунина лежит рациональное начало, тогда как художественный мир Ремизова погружен в сны, грезы, догадки, магию, символы, чудеса и знамения. Забавная вещь: передовая французская литература гораздо более охотно и успешно переводит туманные образы азиата Ремизова, нежели прозрачную прозу Бунина, чья европейскость, к слову сказать, вовсе не противоречит его сущности русского писателя.
Два этих противоположных творческих типа объединяет одно: оба они чтецы Божьей милостью, хотя и здесь есть между ними серьезное различие: Бунин, даже читая свои произведения, соблюдает европейский стиль, Ремизов же делает это по-старинному напевно, используя богатый ассортимент диалектных говоров, со смаком народного сказителя, для которого ведомы все тайны сказа.
Заметное место в ультрасовременной французской литературе (сюрреалисты, дадаисты и пр.) Ремизов обрел в связи с тем, что, опередив Фрейда и его школу, приподнял завесу над миром снов. И верно, сон играет исключительную роль в его творчестве. Парижский читатель с изумлением сталкивается в рассказах-снах Ремизова с тем или иным своим знакомцем, который, независимо от того, играет он главную или второстепенную роль, называется полным именем. Модернистов привлекало также и то, что писатель издавна освоил «автоматическое письмо», тогда как другие авторы обратились к нему лишь недавно.
Творчество Ремизова представляет собой причудливую смесь новизны и архаики. Трагических тем и скоморошества. Смелые неологизмы мирно уживаются у него со старославянской или иноязычной лексикой, исторические и вымышленные персонажи соседствуют как добрые знакомые и друзья.
Нужно сказать также, что и в обыденной жизни Ремизов-человек мало чем отличается от Ремизова-писателя. Его постоянные чудачества снимают с него подозрение в позерстве.
Еще в дореволюционной России Ремизов основал «Великую и Вольную Обезьянью Палату».
От имени этой Палаты, которая в его глазах была неким русским вариантом французского Ордена Почетного легиона, Ремизов вручал тем, кого считал выдающимися личностями, мудреные удостоверения, свидетельствующие об их принадлежности к «Обезвелволпалу». И бывало, что некто действительно заслуженный не мог решить, обижаться или гордиться ему следует, что он произведен в «обезьяньи кавалеры»? Почетное свидетельство заверялось особым образом: рядом с каким-то странным пятном стояло: «Заверяю и подписываюсь собственнохвостно, председатель Палаты, Главная обезьяна» (и далее шло полное имя, которое я запамятовал).