Фисигнат. Господин зубной врач Струтион! На вас смотрит весь город! О вас говорит вся Фракия! И вы хотите отказаться от процесса в эту историческую минуту! Жену свою вы потеряли. Несомненно. Вам пришлось потерять половину своей практики. Тоже верно. Но сейчас речь идет об идеалах, о человечности! Еще раз сорок драхм на мои издержки, рискнем — и противник будет уничтожен!
Полифон. А я говорю тебе как пролетарию и представителю рабочего класса: борись против беззакония, которое проявилось не только по отношению к тебе, милый Антракс, но и ко всем погонщикам ослов! Твои шансы бесспорны! Еще раз четыре драхмы — и зубной врач побежден!
Антракс. Но у меня нет больше денег, господин защитник, — ведь осел интернирован, мебель и кровати заложены и дочку, вы же знаете, маленькую Горго, мы продали в рабыни рантье Памфу…
Полифон. Если ты, уже совсем достигнув цели, уже собираясь начать успешный промысел со сдачей ослов в прокат, хочешь все бросить, милый Антракс…
Антракс. Сделаем, господин, как-нибудь сделаем.
Полифон. Вот видишь, ты человек благоразумный. Деньги надо принести не позже завтрашнего дня. И тогда доведем процесс до победного конца. О-о, вот уже и Аполлонов переулок, мне надо сворачивать, милейший, держись, будь молодцом, а я должен свернуть. Ох, проклятый запах!
Антракс. Вот он идет. К рантье Памфу. А я бреду дальше, вниз по Леоновой улице. Он хочет еще четыре драхмы и четыре уже получил. Мне остается только четыре, но это все-таки еще один осел. Придется мне выкручиваться, хотя бы из-за восьми драхм, которые я теперь потерял. Надо продать Кробилу, жену, виноторговцу Кораксу, он, наверное, возьмет ее. Ничего не поделаешь, Антракс. Сморкайся, сморкайся, бывали у тебя времена и потяжелее, раньше, когда голодали. Вон опять стоит Леонид у своего трактира. Уже и не здоровается. Потому что я больше не пью. Никак не могу сейчас — со своей добродетелью и с тем, что я теперь — народ. А вот и мой подвал. Мокрое белье уже не висит перед порогом, нет у нас больше белья. Здравствуй, Кробила, жена.
Кробила. Просяная каша готова. А чесноку у нас больше нет, муженек.
Антракс. И чесноку у нас уже нет. Я ем кашу. Я сморкаюсь. Жена, говорю я, настали плохие времена. Она что-то бурчит, старуха, стоит у очага, так всегда, и смотрит на меня. Жена, говорю я, Полифону нужны еще четыре драхмы.
Кробила. У нас больше ничего нет.
Антракс. Я продолжаю есть кашу. Потом опять сморкаюсь. Кробила, говорю я, ничего не поделаешь. Мне необходимо выиграть тяжбу, из-за долгов. Дочь мы тоже продали, говорит она. Да, говорю я, ничего изменить нельзя… Эти адвокаты тоже хотят жить. Они живут хорошо, говорит она. Я ем кашу, сморкаться еще раз не имеет смысла, придется выкладывать начистоту. Я говорю: беседовал я с виноторговцем Кораксом. Хорошее место для тебя. Он дает мне пять драхм. Трудно тебе не будет. Надо только стряпать. Он добродушный, Коракс, да и сердце у него больное, вот он и не может больше бить и тому подобное. Хорошее место. Она ничего не отвечает. Смотрит только в угол. Ты была доброй женой, говорю я, доброй, славной женой, и просяная каша всегда была хорошая, должен прямо сказать, и чеснок — первый сорт. Она опускает голову. Ну скажи хоть что-нибудь, старуха.
Кробила. Когда мне надо явиться к Кораксу?
Антракс. Сейчас. Когда хочешь. Она опять молчит. Только укладывает свои вещи. Платок на голову, доставшийся ей от матери. Изображение Артемиды, висевшее над кроватью. Воскресные сандалии. Картину, на которой мы нарисованы сидящими в день свадьбы перед храмом Латоны, — ее написал художник Беллерофон — она оставляет.
Кробила. Что ж, прощай, Антракс.
Антракс. Что ж, прощай, Кробила. Ты была хорошей женой, славной женой. Она уходит. Через дыру в подвале. А в углу шуршит крыса. Всегда, когда Кробила уходит, приходят крысы. Беда да и только. Я продолжаю есть кашу. Глаза у меня совсем мокрые. Я опять сморкаюсь. Даже стаканчик сливовой не могу я теперь себе позволить. Это нужда, Антракс, взаправдашняя нужда! Если я выиграю процесс, я выкуплю себе Кробилу вместо второго осла. Еще одна крыса появилась. Уйду-ка я из подвала. Вот я опять стою на Леоновой улице, на которой простоял всю свою жизнь. Леонова улица, ничего, кроме Леоновой улицы. Везде полно народу. Так и кишит. На базарной площади полно, на площади Латоны полно, трактиры переполнены. Разговоры, сплошные разговоры, что это нашло на Абдеру? И всюду я слышу свое имя, всюду чешут языки, и всюду свистят, и всюду дерутся. Что это нашло на Абдеру?