Палач. Доволен, доволен. Превосходная говядина. Не обед, а пиршество. Но ты все равно будешь повешен.
Акки (подливает палачу в миску). Вот тебе еще.
Палач. Не суп, а объедение.
Акки. Хочешь бутылочку лучшего египетского вина? (Наливает всем вина.)
Палач. Я жажду, жажду всей душой. Это же вакханалия, настоящая вакханалия. Мы отмечаем юбилей. В сотый раз запрещают твою профессию, в десятый раз тебя собираются повесить. Я подсчитал. Я пунктуален, когда дело касается нашей отечественной истории. Веду дневник. Возникают империи, исчезают империи — я все записываю. А люди? Они меняются вместе со временем. Меняют профессии, моды, религию, сословия, обычаи. Без дневника легко попасть впросак. Ты один не меняешься. Что бы ни случилось, кто бы тебя ни преследовал, ты остаешься нищим. Твое здоровье. (Все пьют.) Ты настойчив, как настойчив наш архиминистр со своими бесчисленными царскими канцеляриями. Выпьем и за его здоровье. (Все пьют.) Он, как и ты, непотопляем. Управляет царями, тайно правит миром с помощью своих чиновников. А третий — это я. Так выпьем, наконец, и за мое здоровье. (Все пьют.) Я тоже не меняюсь, во все времена остаюсь палачом. Могу с гордостью возвестить об этом небесам. Бюрократы, нищие и палачи. Вот тайный остов мира, остающийся неизменным.
Все чокаются.
Акки. Выпьем то, что осталось.
Палач. Выпьем. Остатки сладки. Жаль, что я пришел сюда по долгу службы. Мир станет беднее, когда я расправлюсь с тобой. Но пора браться за свое мрачное ремесло. Суп мы съели, мясо тоже, бутылка пуста. Хочешь висеть вон на том фонаре или предпочитаешь городской парк?
Акки. Я бы предпочел фонарь перед царским дворцом.
Палач. Прекрасная идея, но ее трудно осуществить. Фонари перед дворцом зарезервированы для членов правительства. Проще всего повесить тебя на перилах моста. Мой подручный уже наверху. Эй, Халеф!
Голос сверху. Да, мастер. Одну минутку.
Сверху спускается веревка. Поэты вскрикивают и исчезают, с ними Омар и Юсуф.
Палач. Покорнейше прошу.
Акки влезает на царский трон посреди сцены.
Палач. Хочешь сделать какое-нибудь распоряжение?
Намылив петлю, он набрасывает ее Акки на голову.
Акки. Все, что у меня есть, я завещаю поэтам. Не знаю только, что делать с антикварной лавкой в переулке Всемирного потопа.
Палач. У тебя есть антикварная лавка?
Снова выныривают поэты.
Поэты. Антикварная лавка?
Акки. Выпросил на прошлой неделе. В тот день на меня нашло вдохновение, я был в великолепной форме.
Палач. Антикварная лавка — это предел моих желаний.
Акки. Я не знал, что ты интересуешься такими вещами.
Палач. Сидеть в окружении скульптур и читать классиков — что может быть лучше?
Акки (качая головой). Странно. Палачи из Ламаша, Киша и Аккада тоже тянулись к образованию.
Палач. Горько признаваться, но у меня однообразная, безрадостная жизнь. Знай себе вешай, а впереди никакого просвета. Разве что какой-нибудь министр изредка бросит подачку. Вот у тебя совсем другое дело. Ежедневное общение с поэтами, шумные празднества, суп с говядиной.
Акки. Больших палачей откармливают как на убой, а маленьких держат на голодном пайке. Я готов пойти тебе навстречу. Меняю свою антикварную лавку на твое ремесло.
Палач (нерешительно). Ты хочешь стать палачом?
Акки. Это единственная профессия, которую мне еще не удавалось выпросить.
Палач (падает на царский трон). Боже мой!
Акки (обеспокоенно). Что с тобой, Зиди Неподкупный, опора тайного остова мироздания?
Палач. Воды! Скорее! Не то у меня будет сердечный приступ.
Акки. Выпей шнапсу. Тебе станет лучше. (Он осторожно, все еще с петлей на шее, слезает с царского трона и подает палачу бутылку.)
Палач. Голова закружилась. Где же наша честь, наша вавилонская гордость?
Акки (удивленно). А что им делать здесь, под сводами Гильгамешского моста?
Палач. Я имею право уступить свою должность каждому, кого казню. Это записано в договоре, который я подписал еще самонадеянным юношей, когда мечтал изучать искусство. Думал заработать денег. Но ни один даже самый жалкий рабочий, ни один паршивенький министр, ни один вшивый бродяга не соглашался стать палачом и сохранить себе жизнь. Даже в самые глухие тысячелетия. Вошедшая в пословицу вавилонская гордость оказывалась сильнее жажды жизни.