Справа из глубины сцены появляется Енох в дождевике, задумчиво рассматривает три кубика.
Енох. Мне восемьдесят восемь. Зовут меня Енох. Я ученый-атомщик и космолог. (Берет в руки первый из трех кубиков, задумчиво его рассматривает.) Я исследовал недра атома… (Ставит первый кубик посреди сцены, берет второй и тоже задумчиво его рассматривает.) Я исследовал строение Солнца… (Ставит второй кубик сантиметрах в двадцати справа от первого, берет третий и задумчиво его рассматривает.) …и пытался осмыслить строение Вселенной. (Ставит третий кубик на первый и второй, задумчиво рассматривает все три.)
Адам слева на переднем плане встает, демонстративно поворачивает шезлонг в другую сторону, снова садится, на сей раз спиной к Еноху. Енох садится на второй кубик, опираясь правой рукой на третий.
Я пичкал своими познаниями компьютеры. Компьютеры выдавали формулы, в которых я еще худо-бедно разбирался. Я продолжал исследования. Копил новые знания. Снова пичкал ими компьютеры, и они снова выдавали формулы, в которых уже одни только компьютеры и разбирались, хотя сути их не понимали. Теперь я все смотрю и смотрю на формулу, которую выдали мне компьютеры, в ней последняя тайна этого мира, может статься Бог, но смысл ее мне непонятен — бессмысленная формула мирозданья.
Слева из глубины сцены появляется Авель с раскладным стульчиком, останавливается посредине, смотрит в публику, как художник, любующийся пейзажем, потом проходит в центр переднего плана, усаживается на свой раскладной стульчик.
Авель. Мне восемьдесят девять. Зовут меня Авель. Я художник. Начинал я с людей. Писал богатых и бедных, почтенных граждан и мошенников, поэтов, бродяг, композиторов и пьяниц. Потом я писал создания рук человеческих — эти ужасные здания и жутковатые машины. Еще позднее я писал пейзажи, сперва с людьми, потом без людей. А в конце концов решил, что не пристало мне создавать живописью пространственные иллюзии, отказался от перспективы и начал писать цветовые композиции. Напоследок я писал только круги и треугольники, не заполняя их красками, да еще линии и наконец оставил холст пустым. В таком виде живопись казалась мне наиболее честной. И вот, уже долгие годы выставляя один за другим пустые холсты, я решил, что холст тоже не нужен, и стал выставлять пустые рамы. Я пришел к выводу, что изобразимо, собственно говоря, лишь Ничто. Мои пустые рамы продавались за безумные деньги, и висят они во многих музеях. Когда же я отказался и от рам, чтобы представить Ничто в еще более чистом виде, мои картины перестали продаваться. Теперь я сижу здесь, на берегу озера, и пишу картины, мысленно стирая озеро и берег и воспринимая одно лишь Ничто… Мой санитар считает эти картины необычайно прекрасными, а главврач иногда поощрительно похлопывает меня по плечу. Я доволен своей судьбой и горжусь тем, что совершил. Я полностью выполнил художественную задачу, которую перед собой поставил.
Слева от середины сцены быстро появляется Каин, по-военному подтянутый, под мышкой у него садовый стул. Сначала он, минуя середину сцены, проходит направо, на передний план, резко поворачивается, выходит на авансцену, ставит свой стул рядом с красным телефоном, который так там и стоит со времени космического эпизода, щелкает каблуками и чопорно кланяется. На Каине коричневый китель и шляпа из тех, какие носят отставные офицеры или охотники.
Каин. Меня зовут Каин. Мне девяносто. Это единственное, что я знаю о современности, потому что об этом мне только что доложил человек в белом халате. Я люблю сады, но не этот вот, в котором сижу сейчас, а мой собственный. Люблю цветы… (Начинает, как автомат, ходить вокруг садового стула.) …тюльпаны, мак, дельфиниум, люпины, космеи, флоксы, циннии, незабудки, гладиолусы, мальвы, подсолнухи. (Садится на стул.) Больше всего я люблю розы. (С некоторым усилием кладет ногу на ногу — правую на левую.) Я всегда любил цветы. Возле лагеря был очень красивый цветник, заключенные тщательно за ним ухаживали, пололи, рыхлили. К сожалению, заключенные часто менялись. — Каждый полдень я в своей офицерской форме стоял возле газовых камер и наблюдал, как туда длинными вереницами загоняют узников, раздетых догола, — мужчин, женщин, детей. Я приказывал рыть массовые могилы, а когда они наполнялись, засыпать их землей и разравнивать. На них я и сажал цветы. Но с заключенными я обращался по-человечески. Площадь моих цветников все увеличивалась. Они пестрели яркими красками, пышно разрастались. (Снимает шляпу, носовым платком вытирает пот с внутренней кромки тульи.) Никогда я не видел таких красных цветов — таких тюльпанов, таких маков, такого дельфиниума, таких люпинов, таких космей, такого тагетеса, таких флоксов, таких цинний, таких незабудок, таких гладиолусов, таких подсолнухов, таких мальв, и розы были красивые, как никогда. (Смотрит на Авеля.) Кстати, и астры у меня были умопомрачительные.