— Мальчишки, снайпер… черт знает что! — проговорила Валя и неожиданно повернулась к нему, взялась за борта шинели, коснулась губами его щеки, — Ты знаешь… я тебя сегодня особенно люблю.
Глава двадцать пятая
В двенадцать дня капитан Мельниченко начал обход дивизиона и только в половине второго спустился в главный вестибюль.
Стоял солнечный день в предвременье мороза.
Был час обеденного перерыва, затихший во время занятий училищный корпус наполнялся жизнью: зазвучали голоса в коридорах батарей, застелились папиросным дымом курилки, в комнату оружия несли буссоли, прицелы, артиллерийские планшеты, а на дворе натруженно ревели моторы: курсанты, вернувшиеся с полевых учений, отцепляли орудия от машин, вкатывали в автопарк. По этажам пронеслась команда дежурного по дивизиону:
— Приготовиться к обеду!
Мельниченко стоял в главном вестибюле, пропуская огневые взводы, то и дело отвечая на приветствия, — ждал, пока пройдет весь дивизион. Вдруг он увидел: бросив в его сторону хмурый взгляд, от группы курсантов отделился Борис Брянцев; землистого оттенка лицо его дернулось, когда он нарочито медленной походкой подошел к Мельниченко, вяло щелкнул каблуками.
— Товарищ капитан…
— Да, слушаю, Брянцев.
— Разрешите обратиться по личному вопросу? — бесцветным голосом выговорил Борис и достал из полевой сумки исписанный лист бумаги, с подчеркнутой вежливостью протянул его Мельниченко. — Прошу принять, товарищ капитан.
— По личному вопросу? Что это? — спросил Мельниченко чересчур обыденно, однако почти догадываясь, в чем дело. — Не отпуск ли?
Борис помолчал, в зрачках его возник лихорадочный блеск.
— Это рапорт, товарищ капитан, — проговорил он хрипло. — Товарищ капитан, сейчас идет демобилизация. Я прошу об одном: направить меня на гарнизонную комиссию… У меня два ранения. Я имею право просить вас направить меня.
И Борис упрямо сжал рот, в глазах его все не пропадал этот лихорадочный сухой блеск.
— Покажите ваш рапорт. — Мельниченко взял рапорт, не читая его, тронул Бориса за рукав шинели. — Проводите меня до проходной.
Они вышли на плац. Пахло близкими морозами. Холодное, нестерпимо яркое ноябрьское солнце сияло в каждой гальке, в каждой пуговице пробегавших мимо курсантов, ослепляло последним предзимним светом. Мельниченко на ходу пробежал глазами рапорт и лишь минуту спустя заговорил с явным неудовлетворением:
— И все-таки не хочется думать, Борис, что свою судьбу вы будете решать сплеча. Ведь жизнь — не асфальтовая дорожка, по которой весело катишь колесико. Если хотите моего совета, то вот он: начните кое-что снова. Не ваш путь, Борис, искокетничаться в страданиях. Это не ваше.
— Нет, товарищ капитан, — глухо сказал Борис и не то поморщился, не то криво усмехнулся. — Начать снова? Родился, рос, учился, воевал, достигал цели… Нет! — Он посмотрел себе под ноги. — Нет, товарищ капитан! — проговорил он поспешно. — Я решил! Я прошу вас направить меня на гарнизонную комиссию. Я имею на это право!..
Мельниченко свернул рапорт, сказал тихо;
— Возьмите. И зайдите ко мне сегодня вечером. Мы еще поговорим о рапорте, если вы до того времени его не порвете.
— Нет, я решил! — повторил Борис, торопясь. — Я все решил, товарищ капитан!..
«Он убедил себя, упрямо убеждает себя в этом», — думал Мельниченко, подходя к дому Градусова и чувствуя, что настроение после разговора с Брянцевым было испорчено.
В передней, пахнущей лекарствами, жена Градусова, когда-то красивая, но уже заметно седая полная женщина, встретила Мельниченко с преувеличенно радушной предупредительностью — так встречают в силу необходимости и приличия не особенно любимых гостей — и сама взяла из его рук фуражку, аккуратно положила на тумбочку.
— Пожалуйста, раздевайтесь, Иван Гаврилович вас давно ждет. Он чувствует себя лучше. Но вчера был плох, и вы, знаете… Коли что, так вы уж его не тревожьте…
— Да, да, не беспокойтесь.
Она провела его в очень светлую просторную комнату с двумя окнами на юг, должно быть — кабинет: мягкие кресла, цветистый ковер на полу, охотничьи ружья — на стене, тяжелые портьеры, старинные бра по бокам зеркала — непредвиденный и непривычный уют: Градусов всегда казался капитану аскетом двадцатых годов.
Сам Градусов, тоже непривычно одетый в полосатую пижаму, лежал на диване подле широкого письменного стола, уставленного пузырьками и коробочками с лекарствами, в ногах его дремала, свернувшись клубком, дымчатая кошка. Градусов, повернув голову, поглядел на капитана из-под старивших его очков, и тусклая улыбка растянула его бескровные, жесткие губы.