В общей перспективе бондаревского творчества многое в «Тишине», в ее стилистическом строе, где особую нагрузку несут нервно пульсирующие внутренние монологи с их вопрошающими интонациями, с такими излюбленными писателем средствами психологической выразительности, как сновидения, промежуточные состояния между сном и реальностью, вмещает гораздо больше, чем это прочиталось в момент появления романа, по горячим следам конкретных событий, на фоне которых и в связи с которыми развивается действие книги. Так, здесь сформулирована восходящая к Горькому убежденность в родстве мещанства и фашизма. Подлость Быкова, на счету которого не одна погубленная человеческая жизнь, и его стремление к обывательскому уюту и благополучию типичны так же для Уварова, всеми способами завоевывающего себе место под солнцем. В тяжелом сне Сергея Вохминцева, когда словно кто-то бьет его в самое сердце, эти сегодняшние удары, метко, рассчитанно наносимые ему Уваровым, объединяются в ощущениях Сергея в единое целое с фронтовыми ужасами, видятся единой опасностью. «Так только фашиствующие молодчики могли…» — скажет Сергей в конце концов в лицо Уварову. Тяжелое, но необходимое знание социального между собой родства любой человеческой подлости и делает героев Бондарева людьми, осознающими личную ответственность за все происходящее вокруг, понимающими жизнь не узкоэгоистически, а прежде всего как категорию общественного существования.
О появившейся в 1969 году повести «Родственники» в критике того времени было сказано немного. Может быть, потому, что вышедший вскоре вслед за повестью роман «Горячий снег» (1970) сосредоточил на себе все внимание читателей и исследователей литературы. Но скорее всего мы были попросту не готовы к восприятию «с ходу» этого произведения, как не сразу осознали и суть романа «Берег» — новой формы романа «выраженной мысли», то есть произведения особого, философского наполнения.
Так или иначе, роман «Горячий снег», его поистине ошеломительный успех оттеснили на второй план скромную на первый взгляд повесть, надолго присоединившуюся в читательском сознании к «Тишине». Однако повесть эта при определенной общности с «Тишиной» существенно отличалась от романа и принципами организации материала, и темп задачами, которые ставил здесь перед собой автор. Вопросы, обычно называемые «вечными», впервые возникли здесь перед художником именно как те вопросы, которые ему надобно решать или по крайней мере ставить.
Послушаем внимательно друга Ольги Грековой, профессора Николаева: «Без истории, без правды истории мы дети, лишенные душевного опыта, лишенные высокой мудрости… Нам историей запрещено делать ошибки, потому что наше общество — это светлейшая надежда человечества. Тысячи гениальных умов мечтали о таком обществе с начала истории мысли». Не правда ли, это уже исходные позиции писателя Никитина («Берег») и в его нравственных исканиях, и в диспутах со своими оппонентами, среди которых не только один Дицман. Или вот еще: «Немытые стекла не должны подвергать сомнению красоту огромного дома, который всей историей суждено нам построить. Именно нам — модель дома, образец для человечества». Нравственные критерии осмысляются героями повести как исторические и философские. Политика, история, философия выступают в их понятиях и поступках в органической и взаимообусловленной связи. «Модель дома, образец для человечества» — такой дом не построишь на фальши, на компромиссе. Основой здесь должен быть мощный и цельный фундамент. О моральном кодексе строителей такого монументального сооружения и размышляет Бондарев. То, что в «Береге» предстанет развернутой картиной нравственных исканий героев во всей органике «включения мысли в образ» (Горький), составит подлинное открытие в жанре философского романа той особой формы, где дискуссии по кардинальным социальным проблемам выражены не только и не столько в публицистической, сколько в образной системе, берет свое начало именно в «Родственниках».