— Четвертого, четвертого, — поправился связист и сейчас же передал Шуре трубку. — Полковник…
— Товарищ четвертый, — спокойно сказала Шура и замолчала.
Глухой голос недовольно заговорил в трубке:
— Кто? Говорите точнее! Кто?
— Я санинструктор от шестого, — повторила Шура окрепшим, решительным тоном. — Вы приказали весь транспорт отдать… соседям. Мне нужен один транспорт для раненых. Прикажите оставить один транспорт, товарищ четвертый…
— Для чего вы делаете это? — прозвучали раздельные слова за спиной Шуры, и от этих слов холодным сквозняком повеяло на нее.
Она повернулась как бы от физически неприятного прикосновения и в двух шагах увидела старшего лейтенанта Кондратьева, рядом с ним вытянулась, застыв, фигура старшины Цыгичко.
— Что вы делаете? — шепотом сказал Кондратьев, шагнул к ней, и следом, как заведенный, шагнул старшина. — Для чего?..
— Прошу вас, не мешайте мне, — попросила она и медленно сдунула волос со щеки, встретив глазами грустный взгляд Кондратьева.
— Это бестолковый разговор, голубушка. Как вас понять прикажете? Это я вам мешаю? — раздраженно загудел голос полковника. — Ну, уважаемая, время не для кокетливых шуток!
— Я не намерена шутить, товарищ четвертый! — выговорила она, будто падая с высоты. — Я имею право требовать, что положено для раненых. Прикажите оставить один транспорт, товарищ четвертый!..
— К телефону шестого, — суховато потребовал Гуляев.
— Вас, товарищ старший лейтенант.
Он встал к Шуре боком и начал торопливо и четко говорить, преодолевая смущение, — одни глаза оставались грустными, — и она, наблюдая его, уже не узнавала в нем того беспомощного человека, которого выдумала себе.
Он говорил:
— Есть. Слушаюсь… Слушаюсь. Никак нет. Немного, Кравчук. Отправлен с соседями. Так точно. Осталось двадцать пять огурцов. Туман большой. Никаких сигналов. Слушаюсь… Будем ждать. Будем ждать…
— Значит, ждать? — проговорил Сухоплюев.
Кондратьев, подтверждая без слов, кивнул, отдал трубку связисту. Шура, выпрямившись, с вызовом спросила:
— Значит?.. Значит, раненые будут переправляться вплавь?
— Пойдемте! — И не голосом, а выражением глаз он пригласил ее пройти по траншее вперед, и она подчинилась.
Цыгичко двинулся следом.
— А я, товарищ старший лейтенант? — забормотал он, забегая в ходе сообщения и напруженно вытягиваясь перед Кондратьевым. — Мне куда ж?
— К орудию.
— А они… Как же? Не знают, что меня вернули, — выговорил старшина, охваченный робостью.
— Я скажу. — Кондратьев полуласково подтолкнул Цыгичко в плечо. — Идите.
Теперь они были одни.
Из-за поворота траншеи доносился сдавленный голос Сухоплюева, с расстановками вызывающего «Волгу», затихали приглушенные туманом шаги Цыгичко. Было одиноко, сыро и жутко стоять вблизи опустевших траншей пехоты, чудилось — вся земля вымерла, задушенная туманом.
— Шура, — заговорил Кондратьев, трогая запотевшую золотую пуговицу на ее шинели. — Неужели вы не поняли? Мы остаемся здесь. Понимаете? Мы уйдем отсюда, когда Бульбанюк и Максимов будут на левом берегу, когда это будет — не знаю… А просить плот, — он усмехнулся, — просить плот, когда мы остаемся, просто неловко.
— Мы остаемся здесь навечно?
— Я не хотел бы, чтобы это случилось, — ответил он. — Все цепляется одно за другое.
Он отпустил ее пуговицу, и в тишине долетел до них из белесой мглы безнадежно бьющий в одну точку голос: «Волга»… «Волга», «Волга»…» — и Шура, с ужасом подумав, что свершилось что-то непоправимое с «Волгой», Борисом, с ней самой, с Кондратьевым, прислонилась к стене траншеи, страстно выговорила:
— Не верю, не верю. Ни во что плохое не верю! Все будет хорошо! Все будет хо-о… — И, прижав подбородок к груди, заплакала в бессилии и отчаянии, как если бы виновата была в чьей-то гибели.
— Шурочка, милая… Зачем вы? — растерянно зашептал Кондратьев. — Прошу вас, Шурочка, милая…
— Нервы, — ответила она, подымая лицо с сухо блестевшими глазами. — Я не знала, что у меня нервы.
Все случилось в сумерки.
Целый день холодный, сырой воздух очищался от тумана: то, расправляя синие дымы в низинах, выглядывало солнце, и тогда веселели мокрые кусты на берегу; то небо до самого горизонта затягивало пепельной гарью низко клубящихся туч, приносивших влажный запах ноябрьского дождя — и мрачно и плоско отражалось небо в неуютном осеннем Днепре.
Целый день над плацдармом не было немецких самолетов, даже в те часы, когда прояснялись небесные дали. Раз они внезапно появились в стороне — их насчитали двадцать четыре; «юнкерсы» прошли мимо плацдарма, развернулись далеко над лесами и полчаса крутились и ныряли там — вздрагивала земля.