Интендант справлялся с одышкой, пот струями катился по его лицу, подворотничок врезался в шею, веки набрякли.
— У вас мое… оружие. Системы «наган», — сказал он упорно. — Прошу вас, мое оружие. Офицеру без оружия нельзя… Оно записано под номером. В документе…
— Младший лейтенант Алешин, отдайте оружие, — сказал Новиков. — Наган! Достали бы пистолет или парабеллум, наконец. Алешин, что вы медлите? Отдайте оружие…
Алешин, с неприязнью вперив взгляд в интенданта, Нехотя вынул из сумки массивный наган, повертел его и, краснея, сказал презрительно:
— Товарищ капитан, если каждый тыловик…
— Отдайте, — оборвал его Новиков.
— Спасибо. Я сам погорячился, — сдерживая одышку, выговорил интендант. — Я рад, что познакомился с вами, капитан. Если что будет нужно…
— Я не умею говорить любезности, — вежливо ответил Новиков.
— Ладно, пусть так. Может, еще увидимся…
Вталкивая наган в кобуру, интендант сгорбил тучную спину, зашагал по окопу, косясь влево на поле, где вились дымки под танками.
— А по высоте — ползком! Ползком! — гневным голосом крикнул Алешин. — Быстро!.. Приласкали, товарищ капитан дикобраза какого-то! — возмущенно сказал он. — Тыловой комод эдакий!
А Новиков в это время, сильным ударом вщелкнув полный диск в зажимы пулемета, внимательно глядел в сторону города. Там, пульсируя тяжким громом, росла зловещая, кипящая чернота, надвигалась, заслоняя небо, краем повисла над высотой. И то, что было несколько минут назад, казалось ничтожно маленьким, ненужно пустячным, мелким по сравнению с тем, что приближалось оттуда и что сознавал, чувствовал сейчас Новиков.
— Товарищ капитан, чеха ранило. В пехоту шел с термосом! Вон смотрите, в грудь его снайпер саданул!
— Где он?
— На огневой.
— Пошли.
Возле орудия сидел молоденький чех в новом, вроде еще хрустящем от свежести обмундировании, влажные, испуганные глаза старались улыбнуться Новикову, белый пушок на верхней пухлой губе в капельках пота; юношески худые пальцы сведены на груди. Рядом у ног стоял термос. Ремешков, присев подле на корточках, разрывал индивидуальный пакет, жалостливо вглядывался в ребячье лицо чеха, вздыхая по-бабьи, спрашивал скороговоркой:
— Куда ж это тебя, куда? Эх, милый человек, неосторожно ты, они туточки всё пристреляли. В пехоту шел, землячок, к своим? Понимаешь, понимаешь по-русски?
— Добрый ден… — прошептал чех и закивал быстро-быстро. — Рота… обед… Я — тр-р, катушка, связист… Шеста рота…
Он смущенно смотрел Ремешкову в лицо, взглядом умоляя понять его. Темное пятно расплывалось на гимнастерке, окрашивало молитвенно сложенные пальцы связиста.
— Снимайте с него гимнастерку! Перевязку! — приказал Новиков Ремешкову и повернулся к молча глядевшему на чеха Степанову. — Отнесите термос в шестую роту чехов. И передайте — ранен связист.
— Марице, Марице, повстани, — серыми губами шептал чех, когда Ремешков начал перебинтовывать его, и все взглядывал туда, за озеро, где лежала Чехословакия.
Глава десятая
А вечером стало ясно, что немцы прочно заняли центр города. Никто из дивизиона не сообщил Новикову, что на улицах идут бои, связь была прервана, и телефонисты, раз восемь пытаясь восстановить линию, в сумерки вернулись из города с опустошенными глазами, сообщили, что нарвались на немецкие танки, всюду пожары, ничего понять нельзя и нет возможности восстановить линию — она перерезана. Два часа спустя из парка, где стоял хозвзвод, прибежал, дрожа в возбуждении, ездовой, доложил, что неизвестно откуда особняк и парк обстреляли автоматчики, лошадь убита, двое повозочных ранены. А доложив это, спросил подавленно: «Может, место сменить куда подальше?» Новиков знал, что такого неопасного места, куда можно было передвинуть тыл, сейчас нет, и отдал приказ окопаться хозвзводу — всем, от повозочного до повара — на юго-западной окраине парка.
Мохнатое зарево, прорезав небо километра на два, раздвинулось над городом. Там, в накаленном тумане, светясь, проносились цепочки автоматных очередей, с длинным, воющим гулом били по окраине танковые болванки. Порой все эти звуки покрывали обвальные разрывы бомб — где-то в поднебесных этажах гудели наши тяжелые бомбардировщики. Ненужные осветительные «фонари» желтыми медузами покойно и плавно опускались с темных высот к горящему городу.