— Мне эти санитарные жалости до феньки! Ясно, Леночка? Хоть и люблю вашего брата, за эти пальчики жизнь бы отдал, а сними их. Чуешь — обалдел? В глазах кровавые танки мерещатся. Зрение у тебя хорошее? Слух?
— Подите к черту, — сердито сказала Лена, не принимая полушутливого тона его.
— Ясно. Посмотри-ка сюда, вперед, — зашептал Горбачев, — вон туда, на танки. Видишь что-нибудь? Поближе ложись, так виднее…
Не ответив, она легла поближе, узким плечом касаясь каменно-устойчивого жесткого плеча Горбачева. И это беспокоило ее, как и огненный зрачок месяца над высотами Карпат, светивший навстречу, в глаза. Поле вокруг огневой сумрачно чернело кривыми силуэтами танков. Тошнотворно пахло горелой броней. Метрах в пятидесяти впереди мутно серебрились редкие кустики, справа застывшими глыбами обрисовывались два сожженных танка. Косые тени густо падали перед ними. А между этими тенями сквозил, лежал на траве светло-лиловый коридор лунного света. И что-то еле заметно, осторожно передвигалось там, пересекая этот светлый коридор. Одинокий крик птицы донесся оттуда, прозвучал в осеннем воздухе, смолк, и скоро другой крик прерывисто, громко отозвался с минного поля, позади танков, и тоже умолк. Неясно различимое движение в светлой полосе возникло отчетливее. Двое людей привстали с земли, ясно проступили темные фигуры, тени на траве, перебежали, низко пригибаясь, несколько метров по скату и растаяли в сумраке котловины.
— Это немцы, — сказала Лена и откинула волосы со щеки. — А эти птичьи крики — сигналы. Я знаю по разведке. Что ж вы, Горбачев, смотрите? Патронов нет? — спросила она насмешливо. — Они же идут по проходу в минном поле. Нашли проход… Разве вы не видите?
Горбачев прислонился переносицей к прикладу пулемета и молчал долго, потом, вмиг очнувшись, сбоку прищурился на тонкий профиль Лены — она чувствовала его взгляд, — сказал:
— Думал, мерещится. Мозга с мозгой в прятки играют! Вот гадюки! Значит, или разведка, или поле разминируют? Так? Готовятся? — И, ожесточаясь разом, подтвердил: — Или разведка! Или саперы!
— И то и другое может быть, — ответила Лена, стараясь говорить спокойно. — Стреляйте, не ждите. Когда они пройдут по проходу, поздно будет. Тогда будет поздно!
— Эх и умна ты, девка, ох умна-а! — с восхищенным вздохом произнес Горбачев, посовываясь к пулемету. — Эх, не будь этой катавасии, раскинул бы я сети, зацеловал бы, заласкал насмерть! Рядом с тобой умирать страшно: кто тебя целовать будет — наши или чужие?
— Не беспокойтесь. Никто.
— А чья ты? А, Леночка? Алешина? Капитана Новикова? Что-то не пойму…
Сказал это уже серьезно, удобнее раздвинув локти и прижимая к ключице приклад пулемета; он ждал длительную минуту, остро прицеливаясь. Она успела заметить бесшумное перемещение теней в лунном коридоре, и вдруг над ухом разорвалась тишина, эхо гулкой волной ударило по котловине. Возле самого лица забилось, дробясь, пламя пулемета. Во всплесках его мелькали стиснутые зубы Горбачева, капли пота на лбу. И все смолкло так же неожиданно. Горбачев, не спуская черно-золотистых глаз с лунного коридора, крикнул Лене, еще полностью не ощутив после стрельбы тишину:
— Давай в блиндаж! Сейчас начнут! — И добавил непредвиденно злобно: — Не могу я видеть рядом женщину, тебя не могу! Матерюсь я, как зверь! Слышь!
Она не встала, не ушла, улыбнулась ему понимающе-мягко, взглянула из-за косой пряди, упавшей на щеку, потянулась к автомату Горбачева, взвела затвор, спросила:
— Полный диск? — И отвела прядь со щеки. — Я ведь тоже умею стрелять.
Она выпустила две длинные очереди туда, в светло-дымную полосу между танками, где сникло, прекратилось движение, и снова отвела волосы со щеки. И больше ничего не сказала, лишь по-прежнему улыбнулась мягко.
Он глянул на нее сбоку, снизу вверх, скользнул черными прищуренными дерзкими глазами по ее нежно округлой шее, подбородку, по ее губам и, пододвигаясь вплотную, сказал уверенным шепотом:
— Если что случится такое, Леночка, я расцелую тебя. Так я с этим светом не прощусь!
— Глупый, — сказала она снисходительно-ласково. — Тогда я сама поцелую тебя…
Они замолчали. Смотрели оба на залитый месяцем проем между танками. Молчали и немцы. И было непонятно: почему не отвечали они ни одним выстрелом, будто их не было там. Отдаленный крик птицы донесся теперь снизу, с минного поля, никто не ответил ему. Все стихло. Но было в этом затишье что-то необычное, подозрительно-тайное, тревожно хрупкое.