Слабо стонал, всхлипывая, Гусев, неподвижно-плоско лежал Лягалов лицом к стене. Огоньки плошек приседали, змеились. И Сапрыкин сидел на нарах, держа автомат на коленях, с напряжением устремив на Лену взгляд, догадливый, умный; судорога, похожая на улыбку, выказывала щербинку меж зубов. Спросил:
— Началось?
— Все скоро решится, — ответила Лена. — Ложитесь. Сапрыкин, поставьте автомат. Что Лягалов? Ничего не просил?
— Уснул. Все про детишек бредил, про жену. Прощения у кого-то просил. А потом уснул.
— Бедный, — сказала она шепотом.
Она наклонилась над Лягаловым, посмотрела и быстро выпрямилась, подошла к выходу из блиндажа, затем к столу, где покойно, напоминая о мирном уюте, блестела в свете колеблющихся плошек чайная серебряная ложечка, и снова вернулась к выходу и снова к столу. Глядя сухими темными глазами, присела на ящик.
— Что? — спросил Сапрыкин обеспокоенно. — Спит? Что молчишь, Елена?
А она, закрыв глаза — синие тени легли под ними, — отрицательно покачала головой с выражением страдания.
Глава двенадцатая
На ходу повесив горячий автомат на грудь, он стремительно сбежал по земляным ступеням в блиндаж, вытирая рукавом пот с лица. Тонкое шитье автоматов не смолкало наверху. Горела одна плошка, тускло освещала нары, и он окликнул хриплым, сорванным голосом:
— Лена!..
Она сразу не узнала его голоса, не увидела лица — и стояла, опустив руки, глядя на него с неверием, даже испугом, она не могла понять, почему он сам здесь.
— Все живы? Здесь раненые? — спросил он громко, и это был голос Новикова.
Он шагнул из тени на свет, к столу, прямо к ней, и тут она близко увидела его лицо: незнакомо худое, осунувшееся, в потеках пота, темнели разводы крови на виске, на влажно слипшихся волосах. Был он без фуражки, на обнаженной шее — ремень автомата; непривычно распахнутая шинель открывала вольно расстегнутый воротник гимнастерки с оторванной с мясом пуговицей. И все это неузнаваемо меняло его, приближало к ней сокровенно, родственно. Она молча глядела на него взглядом, готовым к ужасу.
— Лена! Ну что это вы? — Он взял ее за плечи, легонько встряхнул. — Что с вами?
Уголки ее губ жалко и мелко задергались, мелко и горько задрожали брови, и бледное лицо стало некрасиво беспомощным. И, не сдерживая себя, она потянулась к нему со страхом, сильно припала лбом к его пахнущей порохом и потом влажно-горячей шее, чувствуя, что руки Новикова не отпускают, скользят по спине, по затылку, прижимают ее голову и автомат больно впивается ей в грудь. И эта боль отрезвила ее. Она сказала наконец:
— Лягалов умер… Гусева немедленно в госпиталь. Немедленно…
Он, хмурясь, со смущенной неловкостью, неудобством отстранил ее, спросил:
— Только зачем слезы?
— Нет, это не слезы, я не умею плакать! — зло, ожесточенно прошептала Лена, блестя сухими глазами ему в лицо.
И, вся вытянувшись на цыпочках, отвела мокрые, слипшиеся волосы с его виска, поспешно отошла к столу, выдергивая вату из сумки.
— Ранило, да? Я посмотрю…
— Царапнуло. Сбоку, — ответил он, бегло оглядывая блиндаж. — Вот что. Немедленно выносить раненых на огневую. Порохонько и Ремешков уже делают из плащ-палатки носилки. На сборы — пять минут. Перевязку потом. Сапрыкин! — непривычно тихо позвал он, разглядев его на соломе. — А вы чего же, сержант, как вы? Дойдете — или на носилках? Вытерпите? — И добавил серьезно-грустно: — Эх, парторг, парторг, что же вы на Овчинникова не нажали? Вы ведь знали, что не было приказа об отходе.
Сапрыкин, вконец ослабленный, лежал, не поднимая головы, перебинтованная его грудь ходила тяжело; посмотрел на Новикова через силу спокойным взглядом, ответил шепотом:
— Что было — не вернешь. Меня в то время уже с ног сбило. Что ж, не поправишь. Обо мне беспокоиться нечего. Вон мальчонку выносить надо.
Новиков сказал:
— Я сейчас. Собирайтесь.
— Куда вы? Зачем? — спросила Лена, смачивая вату из пузырька со спиртом.
— К орудию Ладьи. Мне надо посмотреть.
— Там все убиты, товарищ капитан, — остановила его Лена. — Я была утром. Даже некому было сделать перевязку. Вы разве не верите?
— Мне надо увидеть самому, — ответил Новиков. — Я сам должен…
Он вышел. Было тихо, Автоматная стрельба прекратилась. Воздух стал жидким, сине-фиолетовым — месяц набрал высоту, далеко светил над проступившими вершинами Карпат.