— Не-ет! Не-ет! Не-ет!
По звукам танковой и автоматной стрельбы за высотой, по беглым, учащенным ударам орудий на высоте, по сплошной стене разрывов, выраставших вокруг позиций Новикова, по наискось в небе летящим пулям Лена точно ощутила, что бой вовсе не ослаб после налета штурмовиков, но усилился, что он достиг того предела, когда исчезает небо, солнце, прочность земли.
«Дима, Дима, Дима… Его не убьют… Я знаю. Он умеет стрелять, как не умеют другие… Что же это? Опять?»
Иголка прыгала в ее пальцах, она отложила гимнастерку, кусая губы, неотрывно пристально смотрела туда, на высоту, жадно искала орудие, тонувшее во мгле, в фонтанах земли: что-то белое то появлялось, то пропадало в дыму. Или это чудилось ей?
«Это он возле орудия. Он… Я вижу его… Скорей, скорей, пусть скорей конец боя!.. Только скорее конец боя. Это же должно кончиться!.. Должно когда-нибудь кончиться… Скорее, скорее!»
Черное, огромное, железное с треском, с хрустом обрушилось из мутного неба на высоту, перевернутым конусом взлетело оранжево-слепящее. Высота словно бы расплавилась и исчезла. Дым застлал всю ее, загородив, бешено кипя клубами, сдвигаясь, стекал по скатам, опадал в котловину, разнесенный утренним ветром, и, дрожа в мгновенном ознобе, стиснувшем дыхание, неясно увидела она что-то белое, ничком лежащее на бруствере.
«Что это? Что это?» — удивленно задержалось в сознании Лены, и в ту минуту она еще не могла определить все, почувствовать, она не только не могла осознать, что это он мог быть ранен или убит, а, наоборот, подумала, что это был не он.
Возникли новые звуки, скрипящие, воющие, нарастая, распространились слева, со стороны города, над вершинами лип, оглушая ревом, сверкнули раскаленные хвосты, широкими молниями сотрясли, впились в высоту, закрутились раскаленные змеи на всем протяжении ее, и опять дым загородил небо и высоту и то белое на бруствере.
«Зачем они это? Наши «катюши»? Зачем они стреляют? Они думают, что он погиб. Он не мог погибнуть. Что они делают? Стреляют по нему! Сюда не прошли танки. Он жив!.. А как же я? Одна? Нет, он не погиб… А как же я?»
Дым снова разодрало ветром, а что-то белое, неподвижное по-прежнему ничком лежало на бруствере. И тогда, переводя взгляд на гимнастерку, пусто лежавшую у ее ног, разглаженную ее пальцами в том месте, где был разорван, не зашит рукав, она вдруг поняла все. И, с ужасом схватив гимнастерку, пахнущую им, прижимая ее к лицу, комкая ее, зарыдала жаркими, обжигающими слезами, вся вздрагивая, беззвучно крича, умоляя о защите и справедливости.
Когда майор Гулько узнал о гибели Новикова, в городе был мягкий осенний полдень, с нежарким блеском солнца на каменных мостовых, потертых гусеницами танков, усыпанных битым стеклом, за железными оградами тихо дымили, догорали дома, чернели обугленные сады, летели над ними, таяли пронизанные солнцем неосенние облака. И то, что Гулько сидел на КП в шлепанцах и без гимнастерки, и то, что спали у телефонов связисты, — подчеркнуто говорило о жизни будничной, а младшему лейтенанту Алешину хотелось плакать.
Младший лейтенант Алешин, то ли выбритый, то ли умытый, с чистым подворотничком, в новой шинели, стоял перед Гулько, худой, осунувшийся, бледный — резко проступили веснушки его, — и ровным голосом, не стесняясь слез, бегущих по щекам, рассказывал о гибели Новикова. И вытирал рукавом щеки. И странно было видеть его чистый подворотничок, детские веснушки на ошеломленном недетском лице и видеть его слезы и этот мальчишеский жест, которым он вытирал их.
— Капитан Новиков?.. Тот мальчик? Не верю! Не верю! Не может быть! — почти крикнул Гулько, ударил кулаком по столу так, что подскочили карандаши на карте, и отвернулся к стене, моргая красными, воспаленными глазами. Кашляющий звук вырвался из его горла, длинный нос некрасиво, толсто набух, майор сглотнул, потер горло, пробормотал хрипло: — Идите и принимайте батарею. Идите… Через полчаса мы снимемся. Наши танки уже в Марице. Слышите — в Марице, черт возьми!..
Младший лейтенант Алешин вышел и двинулся по городу к медсанбату.
Была властная тишина в городе. И «катюши» в чехлах под уцелевшими домами, и санитарные машины, замаскированные под кленами улиц, спокойно залитых солнцем, и кухня, дымившая в соседнем дворе, и голоса солдат, столпившихся вокруг повара, — все настойчиво говорило о жизни успокоенной, будничной. Но младшему лейтенанту Алешину никогда не было так одиноко, так пусто в этом огромном, чудовищно тихом мире.