«Что они говорят сейчас обо мне? — вспомнив вчерашнее, хмуро подумал Никита и прислушался. — Почему они не входят, не стучат, а стоят в коридоре? И кто жил в этой комнате? Чьи тут боксерские перчатки?»
Оп встал, долго смотрел на тренировочную грушу, висевшую в углу, на затянутые слоем пыли боксерские перчатки (они валялись на стуле). Перчатки ссохлись, покоробились — видно, лежали здесь давно. Он тихонько сдул с них пыль, натянул корявую, до скрипа прокаленную солнцем перчатку на правую руку и, не зная зачем, слабо ударил по груше. Она с тупым звуком метнулась на подвеске, закачалась. Никита ударил еще раз и стиснул зубы.
В дверь внезапно постучали. Никита стряхнул, отбросил в угол перчатку и торопливо натянул ковбойку.
— Да, пожалуйста…
— Доброе утро, Никита. Можно к вам? — В комнату осторожно вошла Ольга Сергеевна, послышался шорох платья. — Простите, ради бога, я вас не разбудила?..
Не подымая головы и не отвечая, он судорожно нащупывал пуговицы на ковбойке, видел совсем рядом ее освещенные солнцем полные колени, выступавшие под коротким белым платьем, ее сильные, с высоким подъемом ноги, золотистые волоски на них, будто высветленные солнечными лучами.
— Какое же это несчастье, какое несчастье!.. — негромко заговорила Ольга Сергеевна. — Поверьте, я понимаю ваше состояние. Потерять мать… Как я все понимаю! Я сама пережила такое три года назад.
Ольга Сергеевна стояла так близко, что он явственно чувствовал терпковато-теплый запах ее платья. Она вдруг неуверенно и робко погладила его по голове, от ее руки повеяло свежим запахом туалетного мыла, и он мгновенно ощутил свои жесткие волосы, еще не причесанные, и, дернув головой, сказал шепотом:
— Спасибо, Ольга Сергеевна, не надо…
— Я понимаю, Никита. Я все понимаю.
Она внимательно всматривалась в него, глаза были размягчены состраданием, жалостью; белое летнее платье — такие никогда не носила мать — стягивало ее высокую грудь, блестящие каштановые волосы собраны на затылке, в алых мочках ушей поблескивали серьги.
— Бедный, бедный, — сочувственно отыскивая глазами его взгляд, проговорила Ольга Сергеевна, и ее пальцы щекотно прикоснулись к его груди, помогая ему застегнуть пуговицу. — Вы все время думаете о ней? Я тоже никогда не забуду свою страшную потерю.
Никита угрюмо глядел в пол, на рассохшийся, старый паркет, отчетливо видел завязший в пыли голубиный пух, грязные пятна раздавленного пепла; еле слышно спросил:
— Он… тоже умер? Боксерские перчатки… Это его?
Она отошла на шаг, подняла оголенные полные руки к измененному испугом лицу.
— Нет, нет! Это комната нашего сына… Он только теперь не живет здесь! У него своя семья… Вы меня не так поняли! Три года назад, Никита, я тоже пережила смерть матери. Какая нелепость! — вскрикнула Ольга Сергеевна и опустилась в кресло, прикрыла лоб рукой. — Как мы все стали суеверны! Какая нелепость!
— Извините, я не знал, — пробормотал Никита. — Я подумал только, когда вы сказали…
Вздохнув, Ольга Сергеевна отняла пальцы ото лба и через силу закивала ему:
— Да, да… Я понимаю ваше состояние. Как все это невыносимо! Но я хотела сказать вам, что Георгий Лаврентьевич придет из института в первом часу и хочет сегодня же встретиться с вами.
— Хорошо, Ольга Сергеевна.
— Через полчаса я вас жду к завтраку.
— Спасибо. Я не хочу.
— Но так нельзя. Вы должны есть. Вы совсем ослабнете. Я вас непременно жду.
Она вышла из комнаты, а он опять лег на диван. И тут вся стена перед ним, с унылыми вензелями обоев, бессмысленно освещенных солнцем, покрытая пушком безразличной ко всему пыли, слилась во что-то однообразно-серое, душное, давящее, и он испугался, что может заплакать сейчас от пустоты и одиночества.
— Очень хочу с вами поговорить, оч-чень!.. Вчера, к сожалению, не смог. Да и вы были только с поезда.
Георгий Лаврентьевич Греков ходил по кабинету нервной, танцующей походкой; подпоясанный халат был длинен ему, извиваясь, мотался вокруг обнаженных сухих ног в домашних шлепанцах, они быстро двигались, мелькали по ковру.
— Оч-чень хочу! — повторил Георгий Лаврентьевич. — Садитесь в кресло поудобнее. Итак, начнем с того, что я ваш родной дядя, а вы мой племянник. И вот при каких горьких обстоятельствах мы с вами впервые встретились, дорогой вы мой!
Никита сел в кресло, как бы еще сомневаясь, что этот маленький, широкоплечий, тщательно выбритый, закутанный в халат старик может быть его родственником, его дядей, известным профессором истории, живущим здесь, в Москве.