— Ничего… Это звонки, — успокаивающим шепотом сказал он. — Звонки. Возраст. Не беспокойтесь. Ничего, ничего. Она… в этом письме… — после молчания заговорил он уже несколько громче, — просит меня, чтобы я посодействовал вашему переводу. Из Ленинграда. В Московский университет. Вы этого хотели? Я постараюсь это сделать. Незамедлительно.
Никита задвигался на теплом краешке кожаного кресла, ничего не понимая, машинально полез за сигаретой.
— Зачем же? — спросил он.
— Что вы? — Греков перевел дыхание и, заметив сигарету в пальцах Никиты, умоляющим взглядом попросил не курить. Никита смял сигарету, сунул ее в спичечный коробок.
— Вы сказали: «Зачем?» — проговорил Георгий Лаврентьевич. — Позвольте… Вера также просит, чтобы я помог вам обменять ленинградскую квартиру на московскую. Я помогу вам, хотя будет нелегко… Но я попытаюсь…
— Я не хотел, это не так, — ответил удивленно Никита, стараясь понять, почему мать в предсмертном письме просила о его переводе в Москву. — Мать сказала мне в больнице, что я должен буду поехать к вам. Когда передавала письмо, она просила только об этом…
Греков наблюдал за ним с выжидательно-ощупывающим выражением.
— Ваша мать была известным ученым… И в Ленинграде у вас, должно быть, большая квартира.
— У нас не было большой квартиры, — возразил Никита. — Две комнаты в общей… Нам с матерью не было тесно. Потом, когда мать положили в больницу, я сдал комнаты полковнику. Соседу, у него четверо детей… А сам только приходил ночевать. После смерти матери я попросил койку в общежитии. В университете. Мне обещали.
— Но для чего, для чего вы сдали свои комнаты?
— Мне нужны были деньги.
Греков спросил суховато:
— Разве вы не получали стипендии?
— Получал. Но мать долго лежала в больнице, — сказал Никита и, сказав это, увидел заалевшие, как от внутреннего жара, щеки Георгия Лаврентьевича. — И я хотел, чтобы… Разве вы не знаете, для чего нужны деньги, когда кто-нибудь болеет?
Георгий Лаврентьевич молчал, пристально глядя в стол, сутулясь; его нависшие белые брови подрагивали, он будто прислушивался к своему дыханию. Это прислушивающееся, углубленное выражение удивило Никиту, и удивил голос, ослабленный, разбитый:
— Я, кажется, уже спрашивал… Скажите, Вера… моя сестра говорила что-нибудь перед смертью о своей молодости? Она страдала, жалела о чем-нибудь?
— Нет, — сказал Никита. — Я не знаю.
— И у нее были слабости, — безжизненно выговорил Греков и утвердительно прикрыл глаза. — И у нее…
На письменном столе снова зазвонил телефон. Греков, вздрогнув, невнимательно и брезгливо поднял и опустил кончиками пальцев трубку, но телефон вновь затрещал требовательным звонком, отдаваясь в ушах.
В дверь тотчас постучали.
— Георгий, можно? К тебе пришли из комитета. И звонят из газеты. Прости уж, пожалуйста.
Греков неприязненно повернулся к двери, затем, колыхая широкими рукавами халата, суетливо выскочил из-за стола и своей нервной танцующей походкой подбежал к двери, отдернул портьеру.
— Оленька! — решительным и вместе умоляющим тоном крикнул он в приоткрытую дверь. — Из комитета в два, в два часа, я предупредил! Я занят. Кто там? Пискарев? Пусть подождет! И прошу, пожалуйста, или выключить телефон, или всем говорить, что я болен. Неужели нельзя меня избавить от телефонных разговоров по утрам? Опять консультация? Я не стол справок. Есть другие специалисты, наконец!
— Ты должен принять Пискарева, — с вежливой настойчивостью ответила Ольга Сергеевна. — Ты обещал и должен. Ты забыл? И подойди, пожалуйста, к телефону.
— Я никому ничего не должен, это немыслимо! — Греков в отчаянии схватился за виски. — Скажи, что у меня стенокардия, что я болен…
И ровный, спокойный голос Ольги Сергеевны:
— Подойди, пожалуйста, к телефону. Это неудобно, Георгий.
Дверь кабинета захлопнулась. Греков задернул портьеру, сердито и вроде бы беспомощно обернулся к молчавшему Никите, и тут же в каком-то нарочитом негодовании стремительно побежал к телефону (замелькали белые щиколотки под халатом) и, фыркая носом, сорвал трубку, крикнул звонким фальцетом:
— Скажите, милейший, могу я спокойно поболеть или уж, позвольте… Кто? Не имел чести! Да-с, мой день рождения на носу, а вам, собственно, что?
«Оп больной человек, со странностями, — вслушиваясь в то, как с веселым бешенством кричал Греков по телефону, думал Никита, смущенно водя ладонью по кожаному подлокотнику. — Сколько ему лет? И сколько Ольге Сергеевне?»
— Что вы там написали юбилейное про меня, я не знаю! Нельзя, молодой человек, говорить «нет», когда не знаешь, чем подтвердить свое «да». Именно! Привезите гранки статьи, я завизирую. А может быть, и нет. Я должен прочитать, что вы там написали! Я терпеть не могу фантазий корреспондентов! Да-да! Так… Так на чем же мы остановились?