— К сожалению, не могу, — сказал Алексей. — Никогда не пью за рулем. Потом, как видишь, со мной мой брат, недавно приехал из Ленинграда, скоро возвращается, а я еще с ним толком не поговорил. Будь здоров!
Он протянул руку в открытую дверцу, и Олег Геннадьевич крепко схватил ее, удержал и с протестующим упорством потянул его из машины, говоря:
— Что же это такое? Ставишь меня в глупое положение: месяц обкатываешь машину и не берешь деньги… Даже на бензин. Могу я хоть когда-нибудь…
— Не пори, Олег, чепуху! — высвобождая руку, оборвал Алексей. — Во-первых, я получаю зарплату, а бензин — это гроши. Во-вторых, я обкатываю машину фронтовому другу. В-третьих, когда я учил тебя стрелять по танкам из пэтээр, ты тоже платил мне?
— То другое дело. Но это — твой труд. Забудь, что я бывший комвзвода. Ты каждый раз затрачиваешь силы с таким бесталанным учеником, как я! Это ж глупо, Алеша!
— Пошел ты… знаешь куда? — выругался Алексей и, резко посунувшись к рулю, распахнул правую дверцу. — Садись, Никита, рядом. А тебе, Олег, действительно полагается сегодня выпить. И если еще раз заведешь это самое — будешь искать другого инструктора! Все!
Он включил мотор и теперь, казалось, не обращая внимания на Олега Геннадьевича, топтавшегося с растерянной полуулыбкой около машины, подождал, пока
Никита пересядет на переднее сиденье, сам захлопнул за ним дверцу, а когда стал поворачивать машину, проговорил уже смягченным тоном:
— В четверг повторим маршрут, Олег, ясно? Я из тебя выжму все. До предела. И никаких мне простраций. Пока!
— Прости, брат, замотал я тебя с этой ездой. Ты еще жив?
— Еле дышу. Да и не очень понравился мне твой фронтовой друг, если хочешь знать. Всю дорогу нудил.
— Поэтому только не понравился?
— А он кем был на войне?
— Командовал взводом в моей роте. Лейтенант.
— А ты?
— Я? Был старшим лейтенантом. Кончил войну капитаном.
— Что у него за идея фикс непонятная — машину водить. Для чего? Модно стало иметь свою машину? Ой инженер? Чем он занимается: кастрюли какие-нибудь в артели штампует?
— Да, вижу, он тебе здорово не понравился, Никита! Но ты глубоко ошибаешься, Олег делает такие кастрюли, без которых самые сверхскоростные самолеты летать не смогут. О его работе газеты не пишут. Но это уж дело другое.
— Может быть. Но почему он трусил перед этим инспектором и перед тобой, твой бывший лейтенант? Он ведь вместе с тобой воевал…
— Опять ошибаешься. Олег не трус. Наоборот. Первоклассной смелости парень. Вот мы ехали сейчас, и я вспоминал один случай на Днепре… Тогда я понял, кто такой Олег. И до конца войны не изменил мнения. А то, на Днепре, многого стоило.
— Ты всех проверяешь войной? А если кто не воевал? Как же тогда? Как ты относишься к таким?
— Не только войной. Но на войне человек раскрывался после первого выстрела. А это кое о чем говорит.
— Так что же это за история? Он какой-нибудь подвиг совершил?
— Подвиг — понятие громкое. Что ж, время есть, могу рассказать. А история вот какая, брат… В сорок третьем, когда я командовал ротой, приказано было первым форсировать Днепр под Киевом в районе трехъярусной обороны немцев, захватить совсем крохотный плацдарм — песчаную отмель, которую шагами можно было измерить. Триста пятьдесят в глубину, триста в ширину, как сейчас помню. И главное — держаться не меньше пяти суток, а если возможно, и дольше. А в роте у меня было сто сорок человек, по приказу командира дивизии усилили нас десятью пулеметами. Ночью на лодках форсировали, то есть переплыли на правый берег через полукилометровую ширину Днепра, стали окапываться в кустарнике без боя и почти без потерь. Только одну лодку снесло течением во время переправы, прибило к косе левее, к самой обороне немцев. Оттуда крики слышали, пулеметные и автоматные очереди, ракеты взлетели, но на помощь прийти было невозможно. За ночь мои ребята успели окопаться на отмели. До первой немецкой траншеи метров сорок: ручные гранаты свободно можно было добросить с высокого берега до наших ячеек. Ночью нам слышно было, как часовые переговаривались в их окопах. На рассвете они обнаружили нас. Ну а потом началось… Пять дней и ночей непрерывных немецких атак, о которых двумя словами не расскажешь. Немцы знали, сколько нас на отмели, и перед атаками в рупор кричали минут по пять через переводчика: «Сдавайтесь, пощадим вас! Вы обречены, русские Иваны! А у нас будете пить водку, любить женщин! Мы повысим вас в чине!» Мы лишь огнем отвечали. И после каждой атаки хоронили убитых. Рота моя на глазах таяла… На шестую ночь сижу в окопе, голова мутная, в ушах звенит, днем осколками мины ранило в бровь и правую руку. Всеми силами стараюсь не заснуть, наблюдаю… В левой руке держу парабеллум, в моем отечественном пистолете патроны кончились, а этот парабеллум у убитого на бруствере немецкого офицера взял. Так вот, сижу, глаза кулаком разлепляю и только об одном думаю: как бы на правом фланге мои ребятки не заснули— там к той ночи почти никого не осталось… Вдруг, как во сне, слышу: справа от меня — выстрелы, трассы, крики… Беготня какая-то. Потом наша сигнальная ракета. Схватил одной рукой ручной пулемет, бегу со всех ног туда. А когда увидел, что там, тогда мне совсем не по себе стало: немцы молча в рост бегают вдоль наших окопов и в упор солдат расстреливают из автоматов. Сразу понял: или боевое охранение сняли, или все-таки мои ребята заснули. А сон тогда был равен смерти. Я с пулеметом упал на бруствер, выпустил весь диск до последнего патрона по этим немцам, над окопами бегающим, а у самого аж озноб… Слышу — стихло. Отшвырнул пулемет, пошел по траншее, считаю убитых — осталось из роты уже не больше десятка, из офицеров — я да Олег, командир взвода. Иду и, как в страшном бреду, повторяю одно и то же: «У нас еще, ребята, три пулемета и запас лент остались, назад пути нет, а отмель наша. Не спать. Только не спать, ребята». И тут вижу: в окопчике один солдат сидит, пожилой совсем дядька, смотрит на меня и сам вроде без звука плачет, слезы вытирает со щетины. Присел к нему. «Что, — спрашиваю, — отец? Что случилось? Ранило?» А солдат слез удержать не может. «Пропали мы здесь, старший лейтенант. Всем, видно, пришел конец». Встаю с не готовым еще ответом. Что сказать? И говорю, что тогда сам думал и чтоб все слышали: «Не мы, отец, первые на этой земле умираем, не мы последние. До нас умирали люди и будут умирать. Если же умрем здесь, считай, что смерть эта вполне обычная». Он спрашивает меня: «А дети? Как дети без нас?» В те годы мне это трудно было понять, детей, конечно, у меня и не ожидалось. Но все-таки пришла мысль: «У всех дети, у него, у тебя, у всех». — «Да, у всех», — согласился. А я даже обрадовался этому ответу и снова повторяю: «Кончай, отец, с этим настроением. Ничему это не поможет. Все мы тут в одинаковом положении. Если же раскиселимся и в плен возьмут, никто своих детей не увидит никогда». Других слов тогда не мог найти. В общем, ротой стал командовать в девятнадцать, а некоторым моим солдатам было уже под сорок.