«Что же он говорит?»
— Отец, послушай… Я никого не убивал. Во всем, что случилось с тобой, виноват ты сам. Каждый, в конце концов, отвечает за свои поступки.
— И чего же ты добился, Алеша? Ты доволен? К чему ты пришел? — не слушая Алексея, преодолевая одышку, судорожно заглотнув ртом воздух, выговорил Греков с горечью, часто и мелко кивая. — Это же чудовищно, Алеша! Это чудовищно, чудовищно!..
— Отец, что ты говоришь! Ну зачем ты это говоришь?..
— Нет уж, Алеша, это так. Ты мог все предотвратить. Они каждое твое слово впитывали! Не я для них был светом в окошке, мой сын Алеша! Я видел, я знал!.. — задохнувшись слезами, выкрикивал Греков. — И что же? Я теперь готов только к смерти! Мне уже ничего не осталось, ничего… Даже имя мое втоптано… Я готов только к смерти!
«О чем он? При чем тут имя?»
Алексей, с подрезавшимися, как от болезни, скулами, отвернулся, точно слова эти хлестнули по нему дикой животной болью, до ледяной испарины обдавшей его непоправимым отчаянием, за которым ничего уже не было, кроме черной пустоты и безысходности.
— Можно не так, отец? — не без усилия над собой выговорил Алексей. — Да, я, наверно, виноват. Но не в том, в чем ты меня обвиняешь… Это мои братья, отец, мои братья. И мне тяжело так же, как тебе. Но как я мог мстить тебе, когда ты, прости меня, вызывал жалость… Даже после того, как разошелся с матерью… и женился на Ольге Сергеевне! Хоть ты всегда и бодрился, но я чувствовал… Нет, мы не о том говорим. Мы не имеем права, отец, выяснять сейчас наши отношения.
— Жалел меня? Го-осподи!.. — тонко и всхлипывающе засмеялся Греков. — О, спасибо, спасибо! Но я знаю, тогда ты даже любил меня. Когда я разошелся с твоей матерью, ты был еще мальчик!..
И, чувствуя острый, знобящий холодок в груди и в этом холодке гулкие толчки сердца, Алексей сказал тихо:
— Мы не можем сейчас говорить неоткровенно. Тогда лучше молчать.
— Нет, говори все теперь! Я хочу видеть твою душу!..
— Все, что я скажу, теперь бессмысленно. Наш разговор ничего не объяснит сейчас. Какое теперь это имеет значение? — бледнея, проговорил Алексей. — Разве дело в прошлом, отец? Наверно, Никите и Валерию неважно было, когда все произошло между тобой и Верой Лаврентьевной — двадцать лет назад или вчера. Но ведь остались заминированные поля, извини за сравнение. И я не успел их разминировать, не смог предупредить братьев, хотя должен был сделать это. И они нарвались на эти поля…
— Но почему Валерий? Почему именно он? Я так любил его, я так хотел ему добра! Почему?.. — с удушливым стоном выдавил Греков и, дрожащей рукой опираясь на палку, трудно поднялся. — И это ты называешь правдой? Кому же нужна такая правда? Кому? Для чего?
— Отец, — проговорил Алексей туго, как от холода стянутыми губами. — Тебя отвезти домой? Или, может быть, вызвать такси?
— Нет, ты еще обо всем пожалеешь! Ты всегда будешь помнить Валерия… У тебя свои дети, у тебя дочь, Алеша… И ты поймешь меня… поймешь, — упавшим до шепота голосом выговорил Греков и, покачиваясь, пошел к двери неровными, семенящими шагами. Но когда выходил, ноги его внезапно ослабли, вроде бы он вспомнил что-то и хотел обернуться, спина горбато ссутулилась, он наклонил голову, и короткий лающий звук вырвался из его груди. И, беспомощно вытирая слезы на искаженном лице, слепо шагая, согнутый, весь седой, он вышел; палка простучала на кухне, замедлила стук по ступеням крыльца, заскрипела под окном.
Алексей стоял посреди комнаты, слыша шаги отца, удаляющееся от дома постукивание палки, но не смотрел во двор, боясь, что не выдержит сейчас, и стискивал зубы: непроходящая, почти физическая боль обливала его морозным ознобом.
Он не слышал, как из кухни тихо вошла Дина, переводя округленные страхом глаза от окна на него, потом остановилась позади и робко прижалась щекой к его каменному, неподвижному плечу.
— Алеша, родной мой… Он ведь болен, болен! Он просто кричал от боли! Он совсем старик! Ну помоги, помоги ему, Алеша!
Она заплакала. Он ощупью повернул ее к себе и обнял.
— Алеша, ну сделай что-нибудь, сделай…
Он молчал, гладя ее по теплой вздрагивающей спине.
1965
