— Здравствуй, — выговорил Васильев и напряженно протянул руку, не отрывая взгляда от впившихся в его лицо испанских глаз Ильи, а в голове мелькнула мысль о противоестественной сдержанности этой их встречи, счастливо или гибельно решающей их судьбу первыми действиями и первыми словами.
— Здравствуй, Владимир, — ответил низким голосом Илья и стиснул его руку порывисто крепким, длительным пожатием, как бы выражая этим важность встречи для себя, и добавил с подчеркнутой чеканной вежливостью: — Спасибо. Наверно, встретиться со мной для тебя не так просто… Спасибо.
Васильев хорошо помнил, но почти не узнавал его голос, утративший былую естественность насмешливых или командных интонаций, произносивший сейчас фразы твердо, выпукло, правильно, как многие русские, очень долго прожившие за границей, — и не внешний переменившийся облик Ильи, этого седого изысканного иностранца в безукоризненно сшитом костюме, не его полукруглые, ухоженные ногти, не его холеные пальцы, а чеканка каждого слова, под которым скрывалось тайное опасение за верность произношения, — именно это резко задело Васильева, и стало вдруг страшно подумать о прошедших годах, разъединивших их.
«Каким же кажусь ему я?» — подумал Васильев, содрогаясь от ощущения времени, от жестокой его превратности, не щадящей ничего, и сказал вполголоса:
— Что ж, давай сядем. Стоять, пожалуй, неудобно. Завтракать, наверно, пока не будем. Подождем Марию.
— Я не должен спрашивать, удивлен ли ты, — заговорил своим чеканным, выпуклым голосом Илья, когда оба сели и он пододвинул Васильеву сигареты. — Встретить меня ты, конечно, никак не ожидал. Не правда ли? Моя великая Родина меня давно похоронила. По солдатскому разряду. Или, вернее, — по офицерскому… а я оказался жив. Фантастика, нонсенс, не так ли?
Он принужденно улыбнулся, показывая плотные ровные зубы, то ли свои, то ли вставные, и Васильев не успел ясно вспомнить, как много лет назад улыбался молодой Илья, но вроде бы что-то знакомое, прежнее мелькнуло в белизне его зубов.
— Скажи, Илья, — проговорил Васильев, насильно спокойно вглядываясь в гладко выбритое коричневое лицо, поражавшее вот этой чужой холеностью педантично следящего за своей внешностью человека. — Скажи, Илья, — повторил он решительней, подчиненный необоримому нетерпению. — Скажи, Илья, как все случилось? Да, ты прав, встреча с тобой для меня полная неожиданность. В общем, до конца я не верил. Нет… До тех пор, пока не увидел тебя, не верил…
— Теперь поверил? — спросил Илья, и опять в белизне его зубов словно бы промелькнуло отражение прежней дерзкой улыбки. — Не двойник ли Ильи Рамзина сидит перед тобой? Сидит и под личиной подлинного Ильи заманивает бывшего однокашника, советского художника… коварно заманивает в паучьи сети? Заманивает и предлагает фунты-франки и жемчуга стакан. Должно быть, ты не слышал эту пошленькую песню?
— Нет.
— А я имел удовольствие слышать от одного шансонье, выходца из России, — сказал Илья, чеканя слова, вновь подчеркивая избыточную правильность незабытого им ударения в произношении. — Так вот: эти сети и всякое политическое дерьмо нужны мне, прости великодушно, как овчарке люксембургской противозачаточные таблетки. Хочу, Владимир, чтобы ты сразу знал, ненавижу политику, поэтому — я ничей… Помнишь, в войну — Ничейная земля была? Помнишь — нейтральная полоса?.. Так вот, никакими пряниками меня теперь никуда не заманишь — ни вправо, ни влево. Я — колобок вне политики. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел. Бога нет ни там и ни там… — И он грубо выругался, но чужеродно прозвучавшую непристойную фразу свою смягчил усмешкой. — О чем иногда сердечно жалею, — добавил он, — здесь, на гнилом Западе, как о нем в России пишут, не звучит русский мат, который мы отлично использовали на войне. Никто не поймет… Но я о другом. Бог вот здесь… — продолжал Илья и постучал пальцем в грудь. — И сюда, если говорить по-немецки, «штренг ферботен!». А по-русски: вход строго запрещен. Могу догадаться, что́ ты думаешь обо мне. Но парадокс в том, что я не забыл и помню Москву, двор и войну… И тебя лет с двенадцати. Так вот, Владимир, в моей жизни я прошел через все обманы, поэтому скажи сначала правду: моя мать жива?