В тихих оголенных липах над темными заборами таял в зеленеющем светлом небе сквозной серп месяца (ненужный сейчас), а чистая весенняя заря, разгораясь за крышами, стала заглядывать в окна сквозь задернутые занавеси — в сонное тепло комнат этой сразу ставшей милой мне улицы, где жила она, веселая незнакомая женщина, у которой был рот чувственной Шахерезады. (Господи, что со мной, какая в голову лезет пошлость!)
Почему так необратимо повлекло меня к этой женщине? Игра легкомыслия? Я засмеялся, помня вкус ее неутомимых губ, зная, что увижу ее завтра во что бы то ни стало.
И тут из-за угла, ослепив фарами, на всей скорости вырвался самосвал, он мчался прямо на меня, с грохотом трясся, подпрыгивал его железный кузов. Я едва успел отпрянуть к тротуару. До тошноты забилось сердце, когда, обдав ревом мотора, асфальтовым ветром, мимо мелькнула темная громада машины и словно бы искаженное рыданиями неясное лицо в кабине. И я увидел: красная горошина выброшенной шофером сигареты (как будто он выстрелил в меня) долго бежала за грузовиком, билась, отскакивала, летела по мостовой, рассыпалась мельчайшими искрами и погасла.
И я очнулся. Куда он несся в беспамятстве? Что гнало его по безлюдным улицам с такой бешеной скоростью? Я и он — двое в непроснувшемся городе… И хотя я пытался понять причину и следствие чуть ли не смертельной нашей встречи, разум, трезвея, убеждал, что было это безумие греха и безумие отчаяния, соединенные случайностью, которая и ткет простой и сложный узор жизни.
Наказание
И представлялось ему, что однажды он шел с ней по темному переулку, где постоянно был вечер, летний, тихий, фантастический вечер не на земле, а в глубинах
Вселенной, на неведомой, лишенной звуков и плоти планете.
Странно и тихо, совершенно неподвижно нависали ветви деревьев над когда-то знакомым переулком, где-то далеко сквозь темную листву горели безмолвные огни в окнах, за деревьями бесшумными тенями проезжали машины, лишенные света фар, точно проплывали изредка из ниоткуда в никуда, и неощутимо стороной возникали и таяли бестелесные тени прохожих. Все вокруг было безразлично, покойно, мертво… И тогда ему захотелось пойти к другу художнику, в его мастерскую, которая оставалась на земле неизменно приветливой, светлой, чтобы увидеть его солнечные пейзажи, радость жизни в них, утренний воздух, росу на траве, дождь в лесу, но она сказала сухо:
«Стоит ли? К чему это? Ты слишком чувствителен!»
А он, охлажденный ее сухим тоном, почувствовал приступ давящей покорности, и перехватило горло, когда он ответил шепотом, страшась недавнего желания:
«Хорошо. Не пойдем. Ты не сердись».
Только наедине с собою он изредка сознавал, что, безоглядно любя эту женщину, обречен на душевное одиночество ее непониманием, наказан любовью до конца дней своих, до этой вечерней планеты.
Далекое лето
В тот благословенный день замоскворецкого лета, после грозового теплого дождя, обильно пролившегося над переулками, она, застигнутая где-то ливнем, худенькая, смуглая, в бесстыдно облепившем ее ситцевом платье, прошла мимо, с удовольствием ставя босые ноги на дымящийся асфальт, мотая в руке промокшими сандалиями. А он в компании сверстников сидел на перилах крыльца, с крыши которого то и дело шлепались в солнечные лужи последние капли, и с сочным треском грыз зеленые яблоки, сворованные в саду знаменитого «Великана», крошечного кинотеатра, расположенного за соседним забором.
— Эй ты, босая курица! — крикнул он без всякой причины грубо. — Ты откуда? В Канаве купалась?
— Привет, воришки, — ответила она весело.
И окатила его до того насмешливо засиявшим взглядом черных глаз, что он не нашел ответа и запустил ей вслед огрызком яблока.
Так она и запомнилась ему на всю жизнь — гибкая, в облепившем ее до коленей платье, с сияющими насмешкой глазами из-под слипшихся ресниц. Ему и ей было в то лето по двенадцать лет.
Предел и надежда
Я долго пытался найти слово, а оно было связано с чем-то грустным, прощальным, с каким-то роковым значением, завершающим некий смысл, некое состояние, движение, радость, любовь, целую жизнь.