Потом портье, немолодой, воспитанно-вежливый, с улыбкой выхватил никелированные ключики, вставленные в гнезда на стойке, и, продолжая улыбаться, взял наши чемоданы, повел к лестнице.
В номере он зажег свет — и здесь ослепили зимней белизной два конверта постели на двуспальной кровати с ночниками в изголовье; портье поставил чемоданы, показал, деликатно приоткрыв дверь, ванную, сияющую кафелем и зеркалами, нежно желтеющую мохнатым ковриком на полу.
С некоторым усилием я развернул тугой конверт-постель, и прохладная, будто хрустящая чистотой простыня, стерильный пододеяльник, пуховое лоно подушки поманили неодолимо…
Как показалось мне, проснулся я ночью от мычания коров. Где я нахожусь? Что такое? Занавеска на окне выделялась лиловым квадратом: наверное, забыл потушить бра в коридорчике и занавеска озарена из открытой двери передней. Но это были неяркие лучи ноябрьского утра.
Я отдернул занавеску. Внизу, омывая террасу летнего, закрытого, видимо, до начала сезона кафе (составленные под навес пластиковые столики блестели лужицами холодной росы), тек в долине Рейн, темно-свинцовый, с песчаными пляжами, по которым бродили взъерошенные ветром чайки. На том берегу, невидимые, мычали коровы; зеленели луга. Слева выступал на пасмурном небе устремленный в дождливые тучи костел, рядом мокро мерцала площадь, где не было ни души. Справа над террасой летнего кафе — огромные стекла полукругло висевшего над берегом ресторана, там, за стеклами, двигался причесанный мальчик-официант в черном костюме, расставлял приборы на столиках.
Потом завтракали в этом ресторане с видом на Рейн, на его луга; мы сидели здесь совершенно одни, и очень быстро в турецких кофейниках были принесены кофе, молоко в крошечных металлических сосудах с будто бы птичьими носиками, ягодный джем, пластинки масла в золотой обертке, свежая ветчина, ломтики белого и черного хлеба в целлофане.
Мы испытывали какое-то сытое умиротворение в этой успокаивающей утренней тишине ресторана, согретые горячим кофе, наслаждаясь сигаретами после завтрака, мысли были ленивые, скучные, как осенний дождь, который начал сеяться из низких туч, застилая серым туманцем и неприютные пляжи Рейна, и чаек, и костел посередине пустой площади…
Все-таки есть особая, красивенькая тоска в курортных европейских провинциях осенью.
В курортном городе
Праздная толпа текла по набережной, мимо витрин открытых магазинов, седые мужчины с благородными лицами патрициев, дамы со следами хищной красоты, нестеснительные старые немки с неаккуратными зубами, хорошо причесанные молодые люди в кремовых брюках, длинноволосые девицы в джинсах, обтягивающих толстые бедра, педантично выбритые актеры, бородатые журналисты в замшевых шортах, веселые девочки с тощими попками подростков, дорогие проститутки, нацеленные мощными бюстами в воображение состоятельных стариков в модных тирольских шляпах, и эти старики с водянистыми ищущими глазами — то была обычная беззаботная толпа курортного немецкого города, куда приезжала на воды, на отдых денежная публика, останавливалась в современных отелях, комфортабельных пансионах, тратила деньги, играла в рулетку, забавлялась любовью, а утром, перед обедом и вечером пила водичку, в воскресные сумерки слушала музыку на галерее, прогуливалась по дорожкам парка, пожевывая лечебные вафельки, пропитанные сладкой солью.
Эта вечерняя толпа светски шумела, наслаждаясь прохладой, смеялась, шла куда-то в своем нерушимом ничегонеделании, а я бездумно сидел на скамье под старыми каштанами, смотрел на ту сторону канала, где дома освещены мягким предзакатным солнцем, и все там было по-летнему — открытые окна, двери балконов, легкие тюлевые занавески, стекла мансард, лепные карнизы, цветы на подоконниках, — все безмятежно, тихо, умиротворенно, как было и сто, двести, триста лет назад, в другое время, в другой век, неторопливый, добрый, да, да, все осталось так же по-курортному, только толпа на набережной, пестро плывущая мимо магазинов, ресторанов и баров, была, вероятно, одета несколько иначе, чопорнее.
Наверное, как в тот благословенный век, около моста в прозрачной воде шевелила против течения розовыми плавниками форель, иногда слепяще сверкала чешуей, играя в быстрых струях над каменным дном, и тогда брызгало из воды тяжелое серебро.
И непривычный для русского этот городок курортной скуки, нарядного безделья, музыки, отдыхающей толпы. по-европейски шарообразно подстриженных каштанов, старинных вилл, затерянных в зелени за железными оградами, и мое вынужденное лечебное пребывание в чужой стране — весь этот успокоительный обман точно ласково требовал забыть недавнее, печальное, что мешало мне жить.