Утром, войдя ко мне, она засмеялась:
— Я читала в журнале… об одном профессоре, очень смешно…
— В каком журнале? В «Мурзилке»?
— Нет, так, один журнал, не помню, как называется, дедушка его взял. В общем, журнал такой…
— И что же?
— Там профессора одного хвали-и-ли, хвалили, а потом наоборот стали хвалить.
— Как это «наоборот»?
— Он, правда, не профессор, а геолог. Грибы собирает.
— Геолог тоже может быть профессором. Только геолог не грибы собирает, а занимается полезными ископаемыми, которые находятся в земле.
— Я и говорю — полезные. Грибы собирает. Его хва-ли-и-ли, хвалили, а потом бухнули и так далее и так далее.
— Как это бухнули?
— Ну, не стали хвалить. В одном журнале читала. Смешно. Хвалили, хвалили, а потом бухнули, что плохой да плохой.
Она ушла, и теперь я засмеялся. По-видимому, она слышала наши разговоры о превратности критики и придумала эту историю с профессором.
Мы гуляли с ней в парке, она попросила:
— Папа, купи ребеночка.
— У меня денег не хватит. Это очень дорого. Потом нужно в очереди долго стоять. А у нас с мамой нет времени.
— Они где — в универмаге «Москва»? Они что — в колясочках лежат? Ах, какие хорошенькие, наверно!
Однако на следующий день решительно заявила:
— Я хочу с тобой честно поговорить. Они не покупаются, а рождаются.
— Катя, как звать врача, который тебя лечил?
— Тулгузы Керба-Кера… Бабаевич…
— Хороший он?
— Да. Только имя страшное.
— Почему?
— Очень забывательное.
— Папа, открой дверь громче!
— Наверное, ты хочешь сказать —шире?
— Ты непонимательно говоришь, папа.
— Ну хорошо, хорошо, я открыл дверь, пойдем.
— Папа, что ты около меня столпился? Как я могу идти? Что вы меня обтолпили? Ты и мама…
Сидел за столом над рукописью, правил, вычеркивал, вписывал, заменял слова — вся страница была изрисована.
Катя внимательно наблюдает за моей работой и осторожно грызет яблоко.
— Папа, что ты делаешь?
— Вычеркиваю слова.
— А хорошие?
— Вставляю.
— Значит, плохие слова бывают хорошими, а хорошие плохими? Да?
— Что-то в этом роде, пожалуй.
— А эти слова хорошие?
— Какие?
— Я тебе сейчас скажу. Вот. Слушай. «До, ре, ми, фа, соль, ля, си, едет кошка на такси, а за ней котятки, милые ребятки».
— Что это — стихи?
— Ага. А вот еще. Сережка из второго подъезда их любит. Вот слушай. «Едут новоселы, морды невеселы, кто-то у кого-то слямзил чемодан…»
— М-да, поэзия, знаешь ли…
— Мама сказала, что смешно. Только здесь «морды» и еще «слямзил» некрасивые слова. Давай напишем и вычеркнем.
— Вычеркнем? Ну, попробуем… Слово «морда» можно заменить… скажем, на лицо, на физиономию…
— Нет.
— Что «нет»?
— Ску-учно…
— Да, ты права. Не очень удачная замена. Есть, конечно, много грубоватых слов, которыми можно, но…
— А «слямзил»?
— Слямзил? Так, так… Давай вместе подумаем. Украл, утащил, своровал…
— Нет. Ску-учно. Вот еще — укра-ал…
— Да, да, ты права, пожалуй. Скучноватая замена! А что делать?
— Ты подумай, а я порисую. Можно?
И, говоря это, она уже взобралась ко мне на колени, устроилась за столом удобнее, касаясь теплыми светлыми волосами моего подбородка, и я, боясь пошевелиться, с умилением вдыхал их нежный птичий запах, слышал, как она тихонько дышала, грызла яблоко, наклоняла голову к листу бумаги, водя карандашом, и это были нечастые счастливые, переворачивающие душу минуты ее доверчивости, ее общения со мной, которых не было потом.
Оставшись одна, с превеликой старательностью и явным ожиданием похвалы изрисовала новые обои, вызвав этим неудовольствие мамы, которая, увидев на стенах художества, воскликнула строго:
— Эт-то еще что такое!
— Это цветочки, — ответила Катя, скромно покусывая карандаш.
— А эт-то что такое?
— Это кошечка.
В час заката мы шли с ней по улице.
— Небо настоящее, оно не заканчивается, — рассказывала она. — На нем нет крыши, а то бы мы задохнулись. Оно легкое. Просто рукой можно потрогать — и там ничего нет. Это кажется, что оно красное. А под землей — корка. Потом черви, потом вода. А дождик, знаешь, как идет?