Если писатель в силу разных обстоятельств — по своей или не по своей воле — смягчает силу слова, его карающего удара по безобразному, по безнравственному в жизни, — значит, он бросает оружие и дезертирует с поля сражения, предавая правду, самого себя, уважение своего народа.
Декабрь 1978 г.
Нелегкое познание
(Беседа с критиком Юрием Идашкиным)
— Юрий Васильевич, когда впервые вы почувствовали желание писать?
— Помню: осенний дворик, моросящий дождь, низкое небо, стук капель по железу, запах ремонта — сырой извести и какое-то грустное волнение, как предощущение чего-то. Или зимним вечером возвращаюсь из школы и неотрывно смотрю па белые рои снежинок, медленно плывущих в длинных конусах света от фонарей. Теперь мне кажется, что стремление передать все это, смутный толчок к писательству возник именно тогда, в детстве, в Замоскворецких переулках.
Учительница Мария Сергеевна Кузовкина хвалила мои сочинения, читала их в классе и всячески поддерживала во мне интерес к литературе. Позднее я участвовал в выпуске школьного юмористического журнала. Но в 9-м классе литературу невзлюбил: то, что нас заставляли делать с образами классических героев, очень напоминало прозекторскую.
Во время войны желание взяться за перо не приходило ни разу. И только после фронта я написал первые свои рассказы. Просто вновь вернулась страсть к литературе, отношение к ней как к единственной любви.
А дальше начались годы учебы в Литературном институте, в творческом семинаре К. Г. Паустовского. Некто скептичный, прочитав книги Паустовского и мои, мог бы заключить, что учеба у него мало что мне дала, поскольку писательские манеры наши весьма далеки одна от другой. Но Паустовский сделал для меня чрезвычайно много: привил любовь к великому таинству искусства и слова, внушил, что главное в литературе — сказать свое. Вряд ли можно требовать от учителя большего.
— Итак, позади свыше четверти века писательского труда. Груды благодарных читательских писем в вашем кабинете, тиражи ваших книг, высшие литературные премии, которых удостоены ваши произведения, — все это свидетельства заслуженного признания. Удовлетворены ли вы сделанным?
— Если возможно было бы начать жизнь сначала, я снова выбрал бы этот путь, мучительный, тяжкий, связанный с состоянием вечной неудовлетворенности, но все-таки путь моей судьбы.
Мне порою кажется, что если бы был изобретен тончайший аппарат для прямого перенесения на бумагу мыслей, работы воображения писателя, то мы имели бы десятки гениальных литературных творений. Но такого аппарата нет, и дорога от замысла до его реализации на страницах рукописи опасна настолько огромными потерями, что порой охватывает отчаяние. И нет предела работе над словом, ибо совершенство непостижимо.
— Наверное, каждый писатель хочет наиболее полно выразить себя, свою боль, свою концепцию человека?
— В искусстве прямой путь не самый короткий. Не так давно Василя Быкова сердито упрекали в том, что он, мол, повторяет самого себя. Что же это за прегрешение автора и в чем его вина? Обратимся к опыту непревзойденных наших предшественников, дабы не потерять и ориентиры, и эталоны художественного вкуса. Тем более творили мастера прошлого не для застывшего музейного благополучия, а для людей. Что ж, и великий Толстой посвятил практически все важнейшие свои произведения развитию и обоснованию двух философских концепций — самоусовершенствования и опрощения, а другой гений — Достоевский — поиску бога (истины) в себе и вне себя. И если с таких позиций подойти к книгам В. Быкова, то мы не повторение пройденного увидим в них, а возвращение к исследованию одной и той же нравственной коллизии, исчерпать которую так же невозможно, как постигнуть абсолютную истину. Не бесконечен ли процесс познания? И не постоянна ли личность писателя, его творческая индивидуальность, проявляющаяся в выборе объекта и средств художественного исследования действительности?
Вечный «поиск истины» и есть исследование неисчислимых, уходящих в безмерную глубь пластов нравственно-философских коллизий. Это поиск, который длится у писателя всю жизнь. Тысячи и тысячи романов были написаны о любви, ревности, зависти, мужестве, доброте, раскаянии, однако никто не исчерпал колодец страстей и человеческой души до дна. Писать об этом будут до тех пор, пока существует слово. Вместе с тем духовные ценности прекрасны, когда они неповторимы. Истинный талант не повторяет никого, но в нем есть дерзкая сила углублять начатое другими или самим собой. В искусстве всегда были золотоискатели, что, не щадя сил, искали драгоценный металл, и ювелиры, что умели придавать ему изумительную форму и блеск. Рядом с ними живут имитаторы, которые присваивают чужие ценности, выдавая себя за тех или других. Все их творения — это незакавыченная чужая цитата. Наши критики, к сожалению, не всегда умеют отличить старателя от имитатора. Впрочем, справедливости ради замечу, что ошибки такого рода известны в истории литературы…