— Вели ли вы на фронте записные книжки? В какой мере занесенное в них отразилось в «Горячем снеге» «впрямую», в какой — опосредованно, что, пришло из памяти, а что домыслено?
— Записных книжек на войне не вел, потому что дух писательства обходил тогда меня стороной.
Теперь же очень жалею, что не записывал то, что видел, слышал, о чем тогда думал. Если б я обладал этими записями, бесценным богатством, то был бы сейчас счастливейшим человеком — ведь это была неповторимая эпоха человеческой открытости. Многое кануло в Лету, и кануло безвозвратно.
— Юрий Васильевич, ваш учитель Константин Паустовский относился к записным книжкам весьма сдержанно, в известной мере даже скептически: он считал, что все существенное память непременно сохраняет, исчезает из нее то, что никогда не пригодится.
— Трудно сказать заранее, что тебе в будущем пригодится. Вот, например, язык войны — грубый, соленый, предельно образный, пропахший порохом, или же солдатский фольклор. Он возникал на маршах, в окопах, на огневых позициях, в бою и после боя, в землянках, в часы затишья, в госпиталях. Сколько самобытных слов, неповторимых ярчайших выражений, какое неисчерпаемое словотворчество! Это язык народа, колдовство его таланта, богатство его духа, веры, любви, надежды… А различные фронтовые истории, «байки», сельские притчи, полусказки-полубыли, местные легенды и анекдоты, которые рассказывались долгими ночами в землянке под потрескивание раскаленной печки! Какие встречались за годы войны интереснейшие люди, сколько прошло рядом человеческих судеб — ведь это бесценный материал! Нет, записные книжки писателю насущно необходимы.
Память, конечно, сберегла многое, и я благодарен ей за это. Знаете, я сейчас вспомнил лето сорок первого года под Смоленском — как в сумерки задирались под ветром развороченные стога — и представил ясно те дни, до запаха вечерних лугов… Так вот, действительно, — спасибо памяти за то, что она отпирает свои замочки и впускает в свои кладовые.
Если память и воображение живут в согласии, то порой открывается такая художественная правда, которая поражает вас сильнее, чем правда реальности.
— На одной из читательских конференций прозвучало, что герои «Горячего снега» имеют реальных прототип нов. Так ли это?
— Я могу лишь повторить, что «списываю» своих героев со многих и ни с кого конкретно. Так что «впрямую» в «Горячем снеге» не отразился никто. Можно говорить — и то весьма условно — о большей или меньшей степени вымысла. Меньшая степень — это образы лейтенантов Дроздовского, Кузнецова, Давлатяна, санинструктора Зои — людей моего поколения, они ближе мне по своему жизненному и нравственному опыту. Большая степень вымысла сказалась в образах командарма Бессонова, члена Военного совета Веснина, комдива Деева. К образу генерала Бессонова я пришел только после многих встреч с маршалами Жуковым, Москаленко, Коневым, с генералами Штеменко, Батовым, Марченко. Думаю, что Бессонов но похож ни на одного из этих полководцев. Он похож на самого себя.
— Развитие этого положения может быть ответом на следующий вопрос: что дало вам как писателю чтение военных мемуаров?
— Во всяком случае, в мемуарах военачальников много деловой, полезной информации, но, к сожалению, меньше человеческой исповеди и особенно ценного для нас, писателей, — психологии полководческого мышления.
Косвенно мне помогло другое. В ту пору, когда вместе с О. Кургановым и Ю. Озеровым я работал над фильмом-эпопеей «Освобождение», и было освоено огромное количество всевозможных документов, а главное — состоялось немало обстоятельных встреч с генералами и маршалами, в том числе и с маршалом Г. К. Жуковым. Все это и послужило толчком к возникновению образа командарма Бессонова.
В смысле сугубо художественном работа над характером Бессонова, как и Веснина, была для меня своего рода выходом за пределы уже познанного и освоенного. Каждому писателю, по-видимому, знаком подобный выход: собственно, это и есть отталкивание от самого себя, риск путешественника, шагнувшего в пространства незнакомой страны, сияющей над стеной лесов бесконечными горными вершинами. Здесь одно отличие: писатель путешествует в кладовые своей памяти, накопленного знания и многоликого воображения.
— Вносили ли вы изменения в позднейшие редакции «Горячего снега»?