На таких мастерах, как Леонов, держится и русская и европейская культура.
Это писатель острого ума, широчайшего диапазона и беспощадного, всевидящего глаза. Он сознает не только, что страсти влекут всякого, но и то, что главные неврозы двадцатого века — зависть, самолюбие, обида — порождают новых тихих чудовищ, подобных Грацианскому.
Утверждение в настоящей прозе напоминает философско-этические знаки вопросов, поэтому проза истинная пе монолог, а диалог и в конце концов вносит в мироустройство условия целесообразности и смысла. Она спорит с древней и постоянно обновляемой формулой печального разочарования, которая в сути людского существования видит путешествие в пустоте.
Никто не может упрекнуть или обвинить писателя в том, что он болен радостью жизни. Однако эта болезнь не отрицает так называемой меланхолии, депрессии, «состояния расстройства эмоционального мира», ибо он не имеет права лгать, и противоречивая реальность проходит через художника и его героев, раня, как, скажем, Федора Таланова или Вихрова.
Зло не существует отдельно, не существуют обособленно добро и красота. Не литература ли мышления должна учить думать над тем, что называется сложностью жизни?
Одномерность выражают таланты застенчивого свойства, что сразу же заметно в их однослойном стиле, где нет глубинных и встречных течений, холодных и теплых токов, алогичной логичности, грубости и нежности красок, переплетения, казалось бы, взаимоисключающих начал — света и тьмы.
Разъедающая ядовитость иронии разлита по страницам книг Леонова, достигшего в стилевой многослойности предельного мастерства, даже трагические сцены пропитаны ею, и это потрясает, как почасту и сатирическая интонация в насыщенно-психологических главах.
Познать тайны писательской профессии можно не методом самонаблюдения, а каторжной работой, близкой одержимости, на огромном строительстве города-романа, конструкции которого должны выдержать «не меньше двадцати пяти лет». Об этом сроке прочности не раз говорил безжалостно требовательный к себе Леонов и добавлял затем, что трагедия художника в несоответствии таланта тому, что он хочет сказать: талант обратно пропорционален его желанию.
И неповторимо самобытные художники имели своих учителей, но в общении с учителями они познавали самих себя. По-видимому, когда-то гений Достоевского (как и каким образом — объяснимо ли это?) приоткрыл нечто молодому Леонову над бездной и светом человеческой души — и благодаря этому позднее сформировался новый великий писатель своего времени.
От популярности до славы и всеобщего признания огромный путь, и этот путь прошел Леонов, высочайшего ранга мастер современной прозы.
1979
«Учиться любви к земле»
«Мельницы нет, а ветер все дует, и вода до сих пор плещется у плотины. Не помните, кто это сказал?»
«Не помню, но что мне хотите сказать вы?»
«А то, что нет старой деревни, и жаль, очень жаль».
«Право, в деревне хорошо только тем, кто живет в городе».
«Ах, нет, деревня — это основа всего. Вы же не будете есть гайки вместо хлеба».
Я слышу эти фразы, несколько даже изысканные, чересчур домашние для выражения грубоватой реальности, и невольно представляю городскую квартиру, лирическую полузатемненность, пахнущую нагретым магнитофоном и сладковатой синтетикой, вижу освещенную торшером чью-то закинутую на ногу ногу, соломинки в бокалах с коктейлем…
И при всей кислоте иронии к этим милым, бездейственным, почти салонным разговорам людей, родившихся в деревне, или недавно вышедших из деревни, или когда-то ездивших каждое лето на отдых в деревню вместо санатория (так было заведено в тридцатых годах и еще не изжито после войны), начинаешь думать о том, почему же в последние годы мы всё чаще с непроходящей болью говорим о деревне, о земле своих отцов, о первоначалах, об истоках реки жизни, всей современной цивилизации, великого искусства, нравственности.
Веру в это, конечно, не поколебать никакой хулой, позой оскорбленной идеи, вульгарно-социологическими наскоками, обвинением в патриархальности и любви к пасторали, не поколебать и подозрительной «сверхреволюционной» ретивостью защищать прогресс и умную машину от скрипучей телеги и первобытного коня, дурно пахнущего к тому же после работы.