Я верю в великую силу мысли, однако не верю в сверхъестественное. Я не верю в утилитарную стереотипность мышления и в жизни и в искусстве.
Было бы ужасной сверхъестественностью, если бы дискуссионное обсуждение новых романов — скажем, в журнале «Вопросы литературы» или в «Литературной газете» — открыло бы нам единую и непоколебимую эстетическую истину, единое мерило художественных ценностей, ибо от невозможного нельзя ждать возможного, как нельзя уповать на алхимию, ожидая увидеть золотые слитки чистого металла, царственно сияющего в свинцовых чашах ремесленных мастерских.
Эта алхимия по меньшей мере нередко являет собою внушительную фигуру чрезмерной решительности: некий неподкупный глас в утверждении якобы не понятой никем правды, мальчишеский наскок безапелляционных суждений, самонадеянный вызов вспыльчивого дуэлянта, при всей своей неподготовленности ожидающего триумфа победы, в худшем случае — следующие рассуждения: «Не так более, как менее, не так менее, как более…»
Что же такое критика? Наука? Доказательства и логика аргументации? Может быть, самовыражение?
Я назвал бы ошибочным максимализмом надежду писателя требовать от критика исчерпывающего знания жизни и души человеческой. Однако хотелось бы, во всяком случае, надеяться на «профессиональное» умение мыслить и чувствовать.
В данном положении умение мыслить — значит судить соответственно неписаным законам, которые предлагает художественная система разбираемого произведения. Для этого — о, надо быть дерзким! — следует отмести уподобление чему-то классическому или кому-то классическому, отказаться от знакомых схем, клише, образцов, найденных давно решений, но соучаствовать в процессе авторского мышления, стараясь непредвзято понять, во имя чего воздвигнуто построенное и почему автор, скажем, не «решает» выбранную им проблему соотносительно известному умонастроению, а как бы разрушает неожиданно и совсем уж непривычно (и неудобно) сложившиеся представления о герое, о сюжете, о характере, о композиции.
Умение мыслить — это и благородное желание сдерживать высокомерие и жесткую уверенность суждений, подвергая сомнению свои первые пришедшие в голову формулы. Познать, следовательно, осмыслить и собственное «я».
Вот тут и рождается интуиция культуры, интуиция прекрасного, то есть интуиция эстетики — качество, не-часто встречающееся у людей, занятых теорией искусства. Эта культура не терпит торопливости приговоров, она призывает в советники терпение, ибо «на крови не построить храма».
Все это прочнейшим образом, конечно же, связано с умением чувствовать — раскованно, открыто, приготовлено для вольного и счастливого наслаждения чужой мыслью, словом, игрой ума.
К сожалению, многое в критике подчинено не искренности соучастия, а вычерченным координатам чувств, где нет естественной радости, а есть фальшивый восторг возле входа в заманчивый, так сказать, сад литературы. «Пароль?» — «Свой», «Отзыв?» — «Наш!»
Ни о какой культуре чувств разговора быть не может перед будкой контрольно-пропускного пункта, и не надо тешить себя надеждой, что истинным талантам воздастся критикой должное. Однако если при жизни и воздастся, то на голове достойного лавровый венок неким хитроумным образом будет мрачно соседствовать с венком терновым.
В конце XVII века исчерпала себя готика — строгие, подчас суровые формы, близкие к символу глагола, — и пришло барокко со своей свободой пышной фантазии, с неким элементом женственности, излишней щедрости, близкой к символу эпитета, — что это было, благо или зло?
Когда возник, к примеру, импрессионизм, это уже была попытка выразить не «что», а «как», то есть в нем, импрессионизме, был протест, борьба или, мягко говоря, несогласие с «жанровой живописью», — содержание у импрессионистов отступает на второй план. Главное — господство света на полотнах, попытка поймать мгновение света, солнценосность света на открытом воздухе, — что это, благо или зло?
В старой японской живописи, к примеру опять же, много музыкальности, декоративности, прозрачной легкости. Если Ренессанс своей найденной бесподобной перспективой как бы разрывал плоскость, то в этой японской живописи — обратная перспектива: в ней какая-то детская прелесть, очарование, — что это, благо или зло?