Я глубоко убежден, что когда автор из повествователя превращается в мыслителя, когда соединяются две диктатуры — образа и мысли, тогда может возникнуть магнитное поле художественного произведения, которое воздействует на человека.
Но повесть, роман — это, конечно, не пьеса. Это совсем другой жанр. Даже ритм романа на сцене бывает чрезвычайно трудно выразить, ибо так или иначе театр — это все же трибуна.
Я убежденный, наверное, одержимый прозаик, поэтому прежде всего с максимальной полнотой стремлюсь выразить себя в глаголе и эпитете на бумаге. И испытываю всегда состояние душевного угнетения, когда какая-либо сцена, диалог, важная фраза на экране или в театре опускаются. Однако редко бывает так, чтобы прозаик, увидев свою вещь, переведенную на сцену или экран, мгновенно забыл бы о добровольной каторге в поиске ускользающего слова.
— Беспокоит ли вас что-либо в сегодняшней советской литературе? Чувствуете ли вы какие-то наиболее ее очевидные слабости?
— Что касается образного видения, то здесь наша литература достигла заоблачных высот. Что касается соединения образа с масштабностью мысли, то это великое качество познали немногие. Впрочем, так было от века и так будет всегда в искусстве. Большую литературу делают единицы.
— Как вы оцениваете современное состояние советского романа?
— Я считаю, что нам не надобно жаловаться. Если в любой литературе можно назвать хотя бы пять имен талантливых романистов, то, стало быть, эта литература в расцвете. Давайте вспомним историю: никогда расцвет романа не определялся арифметическим подсчетом. Во главу угла ставилась художественно-философская и нравственная наполненность. Произведения такого качества в советской литературе есть, и было бы ненужной застенчивостью, безмерным самоуничижением сомневаться в этом. Вне всяких оговорок, мы имеем превосходную литературу.
— Но есть ли сегодня возможность создать произведение, подобное эпохальному роману Льва Толстого «Война и мир»?
— Я тоже имел несчастье на заре туманной юности мучиться этим вопросом, но, как понял позднее, напрасно. Ибо здесь приходится ломать голову, искать позитивный ответ, приняв ошибочную, неверную по сути посылку.
Каждая эпоха ставит перед художником свои задачи, приглашая к раздумьям над определенными закономерностями бытия. Таким образом, как бы само время определяет условия творчества и свои естественные законы и уже в силу этих обстоятельств приглашает, «ангажирует» писателей, способных в меру данного им таланта воссоздать реальность, то есть художественную действительность, которая воплощается в виде романа, драмы, поэмы.
Чтобы эта мысль стала еще более очевидной, обратимся к опыту прошлого, заглянем в XIX столетие, в «золотой век» нашей литературы. Русские писатели не донимали друг друга вопросами о том, когда же наконец появятся новые «Слово о полку Игореве», «Житие Аввакума», «Илиада» и «Одиссея» или «Божественная комедия»; Хотя думаю, что они были в желаниях своих максималистами не меньшими, чем мы.
Каждая эпоха ставит перед людьми свои проблемы, рождает своих писателей, свои жанры, свои идеи, свой ритм.
Что же касается прямого сопоставления советской прозы о войне и романа Толстого, то «Война и мир» был написан почти через пятьдесят лет после изображенных в нем событий. В конце концов, дело не в широте изображаемых событий, а в проникновении в психологию героев, в подходе к явлениям жизни. Собственно, именно этим и отличается лучшая современная проза о войне, унаследовавшая от русской классической традиции эту всепроникающую глубину исследования исторических явлений и характеров.
— Но для того чтобы достичь подлинной глубины, то есть создать масштабное высокохудожественное произведение, нужно хорошо знать тот предмет, о котором пишешь, знать его историю и историю своей Родины в самом прямом, всеохватном смысле…
— Конечно, нужно знать историю так же хорошо, как писатель должен знать тот или иной характер персонажа.
Мы очень плохо знаем свою историю. Мы знаем ее поверхностно. Я особенно ясно понял это, когда в течение шести лет мы работали над киноэпопеей «Освобождение», в те годы, когда мне пришлось встречаться со знаменитыми нашими полководцами. Они открывали нам то, что было как бы за семью печатями. К сожалению, мы еще не можем раздернуть весь занавес над сценой истории. Скажу только, что одна фигура Верховного требует невероятной, кропотливейшей работы исследования. А ведь рядом с ним в тот или иной период были и другие, яркие и видные личности. Я думаю, что не следует торопиться и уподобляться некоторым писателям и мемуаристам, подменившим историю обликом красивой легкомысленной женщины, которую время от времени наряжают в новое платье в зависимости от моды, умонастроений и обстоятельств.