— Кстати, о новом слове. Известно: Федор Михайлович Достоевский писал, что с Пушкиным и Гоголем в отечественной литературе «иссякло свое, настоящее русское и оригинальное слово». Он считал, что помещичья литература «сказала все, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним. Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было, да и некогда…». Однако надежды Достоевского, а потом и Толстого были связаны с ожиданием настоящего, крупного таланта из народа, способного сказать новое, доселе неизвестное русское слово…
— Наверное, в этой мысли Достоевского лишь сладкая надежда. И Толстой и Достоевский верили, что история народа нашего идет по восходящей, а стало быть, должны родиться и новые творцы слова. Это верно, но лишь отчасти. Народный талант является не просто сам по себе, не только по мере развития общества и литературы, как это случилось, скажем, с Толстым, Достоевским, Буниным, Чеховым. Народные таланты, такие, как неповторимый философ эпохи Горький и золотой самородок казачества Шолохов, выдвигаются великими, переломными событиями в жизни народа, какой была Октябрьская революция, Поэтому явление Шолохова имеет принципиально новое значение… Полководец Жуков, к примеру, тоже великий народный талант, но разве он открылся нам на Халхин-Голе? Там он заявил о себе. Только чудовищная машина вермахта, со всей технически изощренной системой войны, способствовала тому, что у нас вырос, выдвинулся во всем полководческом блеске гений Жукова. Когда мир находится на грани жизни и смерти — слово всегда за народом, тогда он творит историю. И тут появление Жукова и Шолохова — необходимость.
— Из гущи народной, из горнила самых напряженных революционных событий — не это ли позволяет Шолохову равно стоять с Мелеховым, в то время как Толстой испытывает умиление перед Каратаевым.
— Толстой как духовник весь растворен в Пьере Безухове и Андрее Болконском… Он хотел бы в себе отыскать и Платона Каратаева — мечту и идеал всего русского… Помните его признание: «Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого» и еще «непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды», то есть тем, к к чему, особенно после пятидесяти, последние тридцать лет неистово стремился сам Толстой. Он хотел постичь дух Каратаева. Это была его мучительная, счастливая мысль-надежда: постичь народ, хотя бы на йоту познать его, приблизиться к нему. Отсюда известное толстовское чувство к Каратаеву, близкое умилению: «…лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности, голос у него был приятный и певучий…» И много еще самых добрых и неожиданных качеств отмечает Толстой, чтобы сказать, что Пьер в Платоне увидел новую красоту, возникающую в его духе на каких-то «новых и незыблемых основах». Вот откуда преувеличенные чувства к Каратаеву, не так ли?
— В то время как Шолохов сам плоть и дух этих «незыблемых» основ народной жизни, природы, сам могучий выразитель народной нравственности, устоявшейся веками в крестьянских семьях.
— Конечно, Шолохов сам часть этого «непостижимого» народного мира, у него, так сказать, генная память, и ему достаточно двух-трех деталей, чтобы картина и образ встали перед нами во всей полноте чувства и мысли. Помните эпизод из третьей книги «Тихого Дона»: «Старик, позавтракав при огне, с рассветом пошел убирать скотину, готовить к отъезду сани. Он долго стоял в амбаре, сунув руку в набитый пшеницей-гарновкой закром, процеживая сквозь пальцы ядреное зерно. Вышел, будто от покойника: снял шапку, тихо притворив за собой желтую дверь…» Какая точная фраза, передающая выстраданную мысль Пантелея Прокофьевича: главное богатство семьи Мелеховых — хлеб — отныне не принадлежит только им… Шолохов так пишет жизнь простых людей, что их отношения, их социальные и нравственные страсти становятся нам интересными чрезвычайно. «Тихий Дон» — мудрая книга, вся пропитанная философией времени, и поразительно, как писатель смог все это понять, не переступив возраста пророка.
Поиск правды
— Но есть тут и своя сложность, как мне кажется. Ведь, несмотря на огромные социальные, научные, духовные достижения русского народа, мир знает русского человека во многом все-таки благодаря литературе, а эта литература на протяжении полутора веков рисует его в острейших противоречиях. Пожалуй, до такого дна ни одна нация не раскрывала себя за всю историю. Достаточно, казалось бы, «Мертвых душ», но есть еще и совершенно поразительные «Братья Карамазовы», и «Анна Каренина», и «Воскресение», и «Живой труп», а чеховские «Иванов», «Вишневый сад», а горьковские «Старик», «На дне», «Мещане», наконец, как вершина народной жизни, «Тихий Дон». И каждый из наших великих писателей пытался постичь русский характер во всей его неожиданности, крылатости и необузданности.