— Помните, как точно передано раскаяние Мелехова после атаки на кронштадтских матросов?
— Трагическая страница очень характерна для Шолохова. Прочитайте хотя бы несколько строк.
— Пожалуй, вот отсюда:
«Не успел сотенный и шага сделать к нему, как Григорий — как стоял, так и рухнул ничком, оголенной грудью на снег. Рыдая, сотрясаясь от рыданий, он, как собака, стал хватать ртом снег, уцелевший под плетнем. Потом, в какую-то минуту чудовищного просветления, попытался встать, но не смог и, повернувшись мокрым от слез, изуродованным болью лицом к столпившимся вокруг него казакам, крикнул надорванным, дико прозвучавшим голосом:
— Кого же рубил!.. — И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая, выплевывая вместе с пеной, заклубившейся на губах: — Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите ради бога… в бога мать… Смерти… предайте!..»
Это суд Мелехова над самим собой, когда угрызения совести душат, истязают его… Но у Шолохова за этим столкновением, за этой беспощадной борьбой всегда стоит настоящее, прошлое и будущее народа. И вот она во всей яви — мятущаяся, совестливая русская душа: «Смерти… предайте!..»
— Собственно, этим и закончил роман Шолохов. Сколько ни искал свой, третий путь Мелехов, чтобы не с красными и не с белыми, пути третьего — нет. И тогда он пойдет с виной своей навстречу расплате и смерти.
— В том и есть для него смысл выбора, теперь уже проявившийся до конца.
— Да, именно до конца, через все страдания и муки, через все семь кругов ада… Написано это Михаилом Александровичем Шолоховым сверх меры великолепно.
Его привилегия
— В своем слове при вручении Нобелевской премии Шолохов сказал, что он был и остается верным приверженцем социалистического реализма, несущего «в себе идею обновления жизни, переделки ее на благо человеку». Эту формулу многие западные писатели и литературоведы подвергали жесточайшей критике, выдвигая взамен разного рода модные литературные новшества. Какова ваша точка зрения на это?
— Ни сюрреализм, ни экзистенциализм, ни дадаизм, ни поп-арт, ни структурализм и никакое другое моднейшее течение не смогли выдержать серьезного испытания перед огнем времени, и ни одно из них не смогло столь глубоко, осмысленно и одухотворенно создать вторую реальность — жизнь, обновленную искусством и литературой. Лишь «традиционный жанр» — реализм, жанр Гомера, Шекспира, Толстого, Достоевского, Диккенса, Стейнбека, Бунина, Шолохова, Леонова — по-прежнему остается в силе и способен являть художественное прозрение современных талантливых писателей. Пока выше реализма за долгую историю человеческого духа ничего не родилось. Как дети являются на белый свет тем же извечно заведенным порядком, множа жизнь человеческого рода, так и реализм традиционно и каждый раз по-новому освежает, очищает, омолаживает, возвышает жизнь… Лишь творческая импотенция художника побуждает его вместо красок жизни искать смещенные литературные и изобразительные формулы, которые якобы призваны выразить его особое знание тайн подсознательной стихии… Однако как быстро ветшают увлечения. Вспомним моду на «новый» французский роман… А жизнь рано или поздно возвращается к гениям реализма, которые настоянными на солях земли глубинными водами утоляют жажду, и будто пустыня остается за плечами…
— Юрий Васильевич, вы как-то говорили, что мысль и чувство для открытий самые трудные в области человеческого духа. Если назвать первооткрывателей в литературе, то их буквально единицы. Можно ли отнести «Тихий Дон» к числу этих подлинных открытий?
— По моему глубокому убеждению, «Тихий Дон» — крупнейшая открытая звезда, надолго взошедшая на небосклоне мировой культуры.
— Что вам дает основание считать именно так?
— Прародительница открытия — идея. Что хочет сказать писатель и что хочет сказать само время через писателя? Где они соприкасаются в солдатском товариществе? Шолохов точно угадывает эти точки столкновения человеческих характеров во времени. Великая литература не терпит конформизма. Самоисчерпание характера, как это случилось с Мелеховым, и есть открытие: «…вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына… Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром». Писатель сказал все — пятой книги «Тихого Дона» быть не может.