Можем ли мы согласиться, что все действенные идеи похищены нашими врагами, изверившимися в человеке, и использованы против нас?
Оптимизм и трагизм художника — это лицевая и оборотная стороны медали, диалектическое единство, в котором одно не исключает другого.
Зло социально в своей первооснове, а не самой Вселенной так устроено. Зло реализует насилие как власть.
Говорят: когда гремят пушки, музы молчат. Не думаю, что эта мудрость соответствует моменту современной истории. Писатель — посредник во всемирном общении людей. Когда гремят пушки, тишина — это звук смерти, а наше молчание — согласие с войной.
Очевидно, одно из главных действий доброй воли — преодолеть политическую пассивность, инертность мирового обывателя, который с одинаковым равнодушием и страхом исповедует спасительный, но в конце концов преступный принцип «А мне-то какое дело?». Он, обыватель, способен увидеть и понять хорошее, но пока еще
пе способен совершить поступок, сделать последний шаг в сторону от равнобедренной морали середины.
И хотя кто-то в отчаянии сказал, что на каждого Толстого приходится сто Наполеонов, а на каждого Менделеева — тысяча Эйхманов, мы не должны терять надежды. Мы не должны с плачем взывать к глухой аудитории и, не услышав эха, уходить в самих себя в поисках успокоительного убежища.
И остаются первородные проблемы: жизнь и смерть. Литература — содружество мирового чувства и мирового разума.
Ключи от надежды и доверия еще окончательно не потеряны сегодня, но могут быть потеряны завтра. Сознание людей надо завоевывать, иначе разрушительные силы алчных и беспощадных властолюбцев сотрут грань между добром и злом и наступит последний день человечества. Понять это — значит уже действовать.
И если даже мы согласимся, что безумный мир 60-х годов превратился в жестокий мир 70-х годов с его омертвением добра, то все равно девиз писателей остается прежним: «Не только оружием!»
1980
Земное притяжение
Если бы мир воспринимался художником, наделенным холодным, рациональным рассудком, то даже потери невозвратимые (утрата среди людей чувства любви, мужества, нравственности) переживались бы им со спокойной неизбежностью, сопутствующей уродствам машинно-стеклянно-бетонной цивилизации, где асфальт, пластик, двуокись серы заменяют или почти заменили прекрасную естественность земли, воды, воздуха, предметов обихода.
Наверное, истинный художник тот, для которого упасть на землю — значит возродиться, а подняться над ней в гордыне завоевателя — значит пасть и предать ее, все заменив ложными ценностями.
Кто же величайший талант современности? Я вижу этого художника в едином, извечном и действенном, он — частица своего народа, познающая народ, то есть общественное и индивидуальное, национальное и общечеловеческое, социально-этическое и первородное, то есть правду, добро, справедливость, которые от века находятся в состоянии непрекращающейся борьбы с равнодушием, алчностью, эгоцентризмом и жестокостью.
Упасть на землю — значит быть художнику ближе к традиции естественного, нравственного, чистого, значит омыться и испить из источника, найденного не тобой, а твоим народом, и, испив хрустально-прозрачной, пахучей воды, которая ломит волшебным, первозданным холодом зубы, уйти в себя, согласуясь со временем, впитав в душу и родные, отеческие истоки красоты, и всю красоту мира.
Нет, ни Толстой, ни Бальзак никак не принадлежат к направлению псевдоисторического романа, как утверждали западные критики еще 20 лет назад, противопоставляя им неореализм, неоавангардизм, французский «новый роман», считая, что наступила «эра рока», атома, секса и «гибели богов», когда человек подобен дереву с обрубленными ветвями, однако еще доволен тем, что его не срубили совсем.
Наступила ли она, эта эра? Да, наступила со свободой насилия, снайперскими винтовками, экологической трагедией, мертвой философией прагматизма, с полнейшим обезличиванием индивида. Но «эра рока», размножив эти микробы разрушения, создав фальшивые ценности, внушаемые печатью и телевидением и всей супериндустриальной цивилизацией, не знает иного человека, кроме человека — винтика в гигантской машине, вырабатывающей деньги, и кроме подделки под человека — успеха американского рая, сконструированного для крупнокалиберного кольта массовой культурой. «Эра рока», уподобляя «гомо сапиенса» механизму, не сделала меньше ни Толстого, ни Бальзака, потому что для них человек — величайшая боль и великая любовь. Бессмысленно И пагубно отменять закон земного притяжения — он будет существовать до тех пор, пока существует Земля.