— Толстой и Достоевский — ясновидцы духа. Но если Толстой — ясновидец от плоти жизни, то Достоевский — ясновидец от страстей. Вместе с тем он видел в Толстом одного из своих учителей. Они оба сделали такие открытия в области духа и плоти, которые до сих пор в мировой литературе не подверглись никакому сомнению. Эти открытия явились неопровержимыми в самых сильных проявлениях человека — чувства и мысли. Идеал увеличения добра и любви, людского стремления отдать свое «я» всем и каждому — вот что им было дорого, вот что они лелеяли в мыслях и вот ради чего страдали их герои. Но ведь это и сегодня единственная человеческая надежда…
Так что они были и при жизни единомышленниками, хотя не были знакомы лично и никогда не встречались. Однако твердо знали, что их объединяет в жизни и литературе. Вероятно, был прав Достоевский, иронизируя, что тогдашние критики еще силились не понимать Пушкина. А в таком случае что уж говорить о наших современниках. Видно, это «непонимание» прочно сидит в умах любителей всяких схем, конструкций, параллелей и разрушений. Да, и давние и нынешние «нравоучители» не оставляют Достоевского в покое, им обязательно хочется в его жизни и его тексте выискать что-то уязвимо болезненное или реакционное, о чем бы они могли громогласно объявить в попытке снизить ценность им написанного…
— Подобный прием весьма стар. Еще сам Достоевский писал по этому поводу: «Да, я болен падучей болезнью, которую имел несчастье получить… в неприятную эпоху жизни. Болезнь в позор не ставится. Но падучая болезнь не мешает деятельности… К каким приемам вы прибегаете… Вы не выставите ни одного факта про меня лично, про Федора Достоевского, чтоб я вилял из-за выгод, из-за почестей, из-за самолюбия. Я с благодарной гордостью говорю это. Говорю и в литературе…»
— Какие прекрасные, высокие слова! В них он так же беспощаден и так же душевно обнажен, как в своих романах…
— Кстати, еще одна его мысль, предельно резкая в выражениях, но глубоко правдивая, когда он без каких-либо обиняков отвечал критикам «Братьев Карамазовых»: «Мерзавцы травили меня необразованною и ретроградною верою в бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание бога, какое положено в инквизиторе и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман* Не как дурак же (фанатик) я верую в бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием. Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое пережил я. Им ли меня учить!»
— Вот-вот, все теперь к тому и подошло в нашем развитии, нашем образовании, нашем духовном росте, что пора решительно освобождаться от многоликих наслоений, которые, как захватанная нечистыми руками завеса, висят еще над именем непревзойденного русского художника и мыслителя. Критики Достоевского предвзято искажали его великие открытия в области человеческого духа, предвзято принижали и искажали существо поисков писателя.
— Пожалуй, Юрий Васильевич, не случайно и по сей день живучи «лжелегенды», что Достоевский писал небрежно, многословно, торопливо, стенографично, пытаясь уложиться в договорные сроки, писал даже бесстилево…
— Это досужие, несправедливые вымыслы исследователей Достоевского разных времен и разных литератур. Посмотрите его записные книжки — и вас поразит каторжная подготовительная работа. А когда приходила пора, он писал нетерпеливо, без отвлечений, так что даже не видел своих маленьких детей, а лишь посылал им через жену Анну Григорьевну записки. То был его стиль жизни, стиль его напряженнейшего писания, самовыражения, который я не могу назвать несовершенным или небрежным. Меня везде поражает точность, обдуманность, ясность, изящество, тонкость, глубины фразы и мысли. Возьмем любое его произведение, к примеру, тех же «Бесов», о котором мы уже вспоминали и которому опять же от литературных критиков несправедливо досталось больше всего, и откроем любую страницу… Ну вот хотя бы эту, прочтите…
— «Это было очень мрачное место, в конце огромного Ставрогинского парка. Я потом нарочно ходил туда посмотреть; как, должно быть, казалось оно угрюмым в тот суровый осенний вечер. Тут начинался старый заказной лес; огромные вековые сосны мрачными и неясными пятнами обозначались во мраке. Мрак был такой, что в двух шагах почти нельзя было рассмотреть друг друга, но Петр Степанович, Липутин, а потом Эркель принесли с собою фонари. Неизвестно, для чего и когда, в незапамятное время, устроен был тут из диких нетесаных камней какой-то довольно смешной грот. Стол, скамейки внутри грота давно уже сгнили и рассыпались. Шагах в двухстах вправо оканчивался третий пруд парка…»