— В нашем быстротечном, скоростном и калейдоскопичном, а подчас и безумном мире все смещается и мешается, Юрий Васильевич. Часть молодежи начинает жизнь с отказа от наследственного материального благополучия, а многие строят собственный очаг по истечении того периода, который вы отводите для раздумий, самосознания и даже некоторого подведения итогов.
— Ну что ж, тем лучше: тем больше читателей «Юности» найдут для себя, быть может, что-либо любопытное в этой беседе.
— Наряду с художественным исследованием бытия, которым занимаются литература и искусство, изучение мира и человека в мире ведет и достигшая столь многого наука. Их рознят между собой — эти две главные и даже в чем-то близкие сферы деятельности — лишь инструменты познания… Так вот при всей автономии этих двух сфер человеческого творчества недавно возникла область науки, способная буквально перевернуть художественное видение мира. Я имею в виду космологию с ее поисками внеземных цивилизаций. Откуда у нас эта абсолютная убежденность, что человек — вершина эволюции? Быть может, в непостижимой, гигантской комбинаторике природы человек — закономерная, но лишь «переходящая» ветвь, такая же, как миллионы других, бесследно исчезнувших в эволюции видов?
— Насколько я знаю, у ученых на этот счет пока есть два взаимоисключающих мнения: первое — внеземные разумные цивилизации множественны; второе — жизнь на Земле уникальна и аналогов во Вселенной не имеет. Эта ситуация напомнила мне известную мысль Ленина о том, что единство борьбы за создание рая на земле важнее, чем единство мнений о рае на небе.
На мой взгляд, ничуть не сдерживая человека в его неутомимой жажде познания, куда как актуальнее и важнее с предельной глубиной и тревогой осознать ту огромную ответственность, которую все мы несем за сохранение и продолжение подлинного космического чуда — жизни на земле.
— Вы однажды сказали: лучше жизни ничего не придумаешь!
— Я готов повторять это всю оставшуюся мне жизнь
Август 1982 г.
«Самое дорогое…»
(Интервью корреспонденту «Недели»)
— Вот сейчас, Юрий Васильевич, читатель в очередной раз встретится с вами, с хорошо и давно знакомым ему человеком. Как вы относитесь к славе?
— От века это вещь сладостная и непрочная для всех в искусстве, за исключением величайших из великих, которым суждено бессмертие, независимо от мировых превратностей. Она, слава, похожа на летний, сквозь солнце, ливень — о, как приятно идти босиком по теплым лужам, наслаждаясь озонным воздухом, обмытой зеленью, паром над подсыхающей травой… Но все быстротечно, все проходит, как проходит и сама жизнь. Относиться к известности надо спокойно, иронически, не забывать, что ничего нет застывшего на этом свете, в том числе и постоянных охранных грамот на славу… Да, писателю обязательно нужно внимание читателя, добрая ответная волна. Иначе ему кажется, что он работает в пустоту. Однако нельзя играть со славой, играть в славу. Не к чести писателя делать искусственные шаги, чтобы любыми средствами привлечь к себе внимание. Разум такого писателя безграмотен.
Хвала… Слава… Тщеславие… Толстой в своих дневниках последних лет часто употреблял эти слова. И еще — славолюбие. И одна и та же мысль в записях каждого дня: это плохо, грешно, это нехорошо, надо наконец избавиться от суеты. Вспоминая эти слова самого нравственного писателя, я думаю о том, что жизнь дает повод и для суеты, и для любви, и для печали. Избавляться, освобождать себя надо от суеты — для любви к жизни.
Есть честолюбие инженера, плотника, офицера, писателя и т. д. Каждая написанная тобою вещь должна быть честной. Честолюбие, честь, честный — корень один и тот же. Нет ничего благороднее, чем любить честь…
Писатель должен любить честь, подчиняясь инстинкту совести в первую очередь.
— Этим именно и интересно отечественное писательство: от классиков до современных авторов.
— Я люблю нашу современную литературу. И проза и поэзия у нас есть не просто хорошая — вершинная.
— О вас много писали…
— О моих книгах — да пусть не покажется этот ответ нескромностью — написаны и дипломы, и диссертации, и монографии у пас и за рубежом. Но я не так уж часто испытываю чувство удовлетворения, довольства собой, влюбленности в собственную персону. Короче говоря, я лишен этого упоительного самосозерцания, ибо отношусь к людям, раз и навсегда понявшим, что самая искренняя, самая совершенная книга еще не написана, что ничего нет выше великой книги — жизни.