— А всегда ли вас устраивало качество критических оценок?
— Критерий оценки критической работы обо мне — мой личный критерий: насколько эта работа служит толчком к дальнейшему. К сожалению, таких толчков почти нет.
— А вы никогда не ставили себя на место литературоведа, критика? Как бы вы написали о романе, о рассказе, о повести?
— Если бы я был критиком, то, вероятно, писал бы не о конкретных достоинствах или недостатках какого-либо романа, а по поводу романа — о самой жизни. Когда критик интересен как личность, когда за его мыслью (его самостоятельной мыслью) интересно следить, тогда его произведение становится фактом литературы.
— А как вы относитесь к мнению некоторых критиков, что сейчас в нашей литературе мало значительных имен?..
— Я стараюсь внимательно следить за литературой Запада, что издается у нас. Поэтому есть с чем сравнивать. Что ж, пять хороших писателей делают большую литературу. Если их десять, это уже литература великая.
— Да и как знать — иногда незамеченная книга через десятилетия вдруг становится в ряд заметных. А современники проморгали ее: ведь такое бывает, правда?..
— Как оценят потомки наше время, нашу литературу? Назовут ли они его золотым веком, серебряным? Нам не дано предугадать. Нельзя только забывать об одном: при всем обилии, как мы говорим, комплиментарной критики взгляд современника па текущую литературу, на творчество писателей, живущих ныне и рядом, — этот взгляд всегда, во все времена бывал слишком строг. Что пройдет, то будет мило, не так ли?
Жизнь наша все время в движении, в изменениях. Было бы противоестественно, если бы нынешний писатель нацеленно создавал, например, образ Обломова. При всей бессмертности его наши современники выглядят сейчас иначе. Думаю, что и про беловского Ивана Африканыча нельзя сказать, что это устоявшийся тип… Но можно ли исчерпывающе представить себе деревню, скажем, по Личутину, одному из талантливых наших прозаиков более молодого поколения? Судить категорично пока трудно, время покажет.
Однако у нас нет причин прибедняться, стыдливо закрываться рукавом, с восторгом глядеть на то, что приходит к нам «из-за бугра». Почти все сколько-нибудь значительные писатели Запада и Востока считают себя учениками Толстого, Достоевского, Чехова. Наша литература всегда была литературой мысли, боли, поиска, беспокойства. У современников, писателей, работающих сегодня, рядом, лучшая в мире школа. И я не удивлюсь, что многие учатся у нас.
— А как вы, Юрий Васильевич, относитесь к восторгам определенной части читателей не к тем или иным произведениям того или иного писателя, а к писателю в целом, к его имени, к его «легенде», к его жизни. Это что-то вроде моды на писателя: поносил сам в устах, передал другому, тот, зачастую не разобравшись, с единственным комментарием — ах! — третьему. И понеслась вселенская слава: «Вы читали? Как! Не читали?»
— Мода на писателя ужасна, ибо треплет, мельчит, унижает уважаемое имя. То мода на Хемингуэя, то на Фолкнера, то на Маркеса… Однако серьезный читатель в моду, как говорится, не играет. Он сам думает и сам оценивает. А те, кто произносит со сладостным придыханием невразумительные восклицательные знаки, — они и читают мало или вовсе не читают, все у них с чужих слов, это навязанная мода, как на сезонные сапоги, джинсы, «мини», «макси», хрусталь… Литература здесь ни при чем.
Люди, хорошо знающие нашу литературу, гордятся ею. Их с толку не собьешь. Вот возьмем сравнительно короткий отрезок времени: двадцатые — тридцатые годы. Назову только трех прозаиков из литературы тех лет — только трех: Шолохов, Булгаков, Артем Веселый. «Тихий Дон», «Мастер и Маргарита», «Россия, кровью умытая» — огромные явления нашей культуры. А какой удивительный писатель Леонид Леонов! Форма его произведений — это в совершенстве выявленное содержание. А наши писатели-фронтовики? Гордость национальной литературы — и здесь я не боюсь упрека в преувеличении.
— А что для вас наиболее ценно в нашей литературе? Вопрос, понятное дело, из разряда вселенских, но все-таки…
— Самое дорогое в нашей литературе — совестливость и душевное здоровье. Можно писать о самых трагических, конфликтных, драматических ситуациях, но оставлять человеку надежду. В литературе всегда должна быть надежда…
Нашей литературе не свойственно кокетство на душевных изломах. Глубины духа, бездны страданий были в сфере внимания гениального Достоевского — в этом сила его. А кокетство изломами души говорит только о бессилии малоталантливого писателя, о том, что провидцем и пророком становится не каждый. Изображать, как страшно бывает в жизни человеческой, нелегко. Но если нет борьбы, мужества, отчаяния, раскаяния, если нет состояния души человеческой — к чему все это?