— За черта! За черта пью! — крикнул Андрей. Опрокинув водку в рот, он царапал пальцами стол. Потом затих и, как показалось Сычеву, будто задремал сидя, уже откинувшись спиной к стене. Но неожиданно он открыл глаза, уперся взглядом в Сычева и зло выпалил:
— Ты что на меня зенки пялишь? Ну!
Покачиваясь, он вышел на улицу. Да так и побрел на виду у всех. Каждый встречный, по обычаю, делал вид, что ничего не замечает, но многие увидели Андрея Михайловича совсем пьяным.
Семен постоял-постоял у окна, провожая взглядом председателя, и решил после раздумий:
«Дело неладное. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. С ним надо осторожней… Только вряд ли, Андрей, от бутылки отстанешь… Должно быть, поздно. Она, брат, нутрё выжигает… А Федьку-то он, значит, ждет. Так и сказал: „Федя, голубь!“ Ишь как ласково… Да-а… Теперь, пожалуй, одному надо мозговать».
После такой «беседы» с Андреем Михайловичем настроение у Сычева стало скверным. Он вышел во двор. Крапчатый, большой уже и совсем ручной цыпленок подвернулся под ноги, вытягивая шейку и ожидая подачки. Семен пнул его носком сапога с озлоблением:
— Кыш, дерьмо!
Цыпленок забился на месте, затрепыхал крыльями, теряя перья. Сычев схватил его, повертел в руках, пощупал и сказал:
— Никак я тебя убил?.. Убыток наделал… со зла-то.
Он подошел к дровосеке и уже спокойно отрубил цыпленку голову — добру не пропадать.
…Зимой тысяча девятьсот двадцать третьего года Федор пришел в Паховку, оборванный, тощий. Зима холодная в тот год была, а он тридцать верст шел от станций в ботинках и легком пиджачишке. В сумерках он подошел к избе отца. В проталинку оконного стекла увидел: Зинаида расчесывала волосы, Миша читал книгу, отец лежал на печке вверх лицом.
«Вот и пришел я, — подумал Федор. — А зачем? Выгонит опять, если чуть что…»
Прислонился лбом к переплету оконной рамы. Закоченевшие руки не сгибались, ноги одеревенели. От усталости и холода он уже не мог идти в избу. Мил ему сейчас брат, мила сестра. И на отца нет злобы. Взглянуть на них хочется.
Скрипел колодезный журавель. Мела легкая поземка. А Федору стало теплее. «Лучше сяду», — подумал он и опустился на снег около окна. Что-то знакомое творилось с Федором… Вот голубое-голубое небо. Опять он летит с отцом по воздуху. Опять ударил поросенка. А соседка не ругается, а целует Федора и обнимает, гладит по голове. Так гладила когда-то мать, ласково и нежно. От радости покатилась по щеке горошинка из глаза. Вот и дома. Хорошо!
А колодезный журавель все скрипел и скрипел.
Мимо избы шел пьяный и орал песню, понятную только ему одному. Он подошел к избе, увидел свернувшегося калачиком человека и стал его толкать, приговаривая:
— Холодно тебе, добр-р-чилоек? Замерзнешь. Ей-богу, замерзнешь, говорю. Ты вставай… Ефим! Черный дьявол! — заорал он, барабаня в окно.
— Кто там? — откликнулся Ефим.
— А тебе какое дело, кто я? Открой!
— Нечего пьяной роже делать. Проваливай.
— Чила-авек замерз! — заорал пьяный тонким пронзительным голосом.
Ефим узнал Виктора Шмоткова.
— Чила-аве-ек!.. Заме-ерз! — надрывался Виктор, крича на всю улицу. — Под окном! Чила-аве-ек! Заме-ерз!
Ефим выскочил на улицу, чтобы проучить Витьку, и увидел сына.
…Федора отходили, но одного пальца на левой руке не стало: отморозил — в больнице отняли.
Сердитый «Никола зимний» был в том году — старики ждали хороший урожай по этой примете. Всю ночь мело, вертело, выло, заносило избы до труб, заметало дворы, проносилось вихрем, гоготало, трещало. Повихрит-потрещит — и вдруг затихнет. И в ту секунду казалось, кто-то плачет. И опять налетал, запускал ворохом снега в окно, плясал, тоненько пел. В трубе беспрестанно выло и выло. Колодезный журавель стонал, вторя скрипу ворот. Ох сердитый был Никола в том году!
На колокольне звонили в большой колокол, чтобы не заблудился кто, редко и размеренно. Казался этот звон далеким-далеким, чуть слышно его. А метель в дикой пляске то выла зверем, то плакала младенцем, то шипела ведьмой. Горе тому, кто в степи!
Недолго прожили мирно отец с сыном. В ночь под Николу под звуки метели у них шел спор.
— Не могу я так жить, — рубил Ефим. — Никола — престольный праздник, а мой сын в избе-читальне — против бога! Тогда с винтовкой ходил — «за землю», а теперь против бога. Срам! Начитались там со своим Крючковым всякой дряни.
— Тогда мы боролись за землю, — мрачно сказал Федор, — а теперь надо жизнь изменять, папашка.
— Не ты боролся за землю. Боре-ец!