— Ты сильный! —
Это утешенье
Я часто слышал от друзей.
Они печали приносили
И горечь на душевном дне
И апеллировали к силе,
Которой не было во мне…
Но сила,
Как бывает в сказках,
Пришла ко мне
От волн ангарских.
И чтоб друзьям
Не только мнилось,
Пришла от волн
И природнилась.
От них и мускулы тугие,
От них и добрые слова.
Те волны, где вы?
Где,
Какие
Ворочаете жернова?
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Уйдет Любовь,
С тобой повздорив,
Ты ей не мсти,
Прости ее.
Не умножай чужое горе.
Не увеличивай свое.
Несчастье,
Как чума,
Опасно.
Таящий вирусы обид,
Один заблудший и несчастный
Несчастьем сотни заразит.
Страшно покинутых страданье,
Когда оно плодит собой
То жалких,
Ждущих подаянья,
То злых,
Готовых на разбой.
И сам я в жизни рикошетил
И сеял зло,
Марьяне мстя,
Пока в несчастии не встретил
Еще несчастнее себя.
Теперь хочу постичь душою,
Понять умом немолодым
Тот миг, когда лицо чужое
Мне стало близким и родным.
Не в проходной,
Когда на зорьке
Свел нас гудок
Своим баском,
А после,
В клубе заводском,
На шумной новогодней елке.
Нарядная стояла ель.
Вокруг игольчатой вершины
Невинной птахой виражила
Бомбардировщика модель.
То суетно,
То величаво
По залу музыка плыла.
В сторонке девушка скучала,
Меня еще не замечала,
Кого-то лучшего ждала…
Я молод был,
Как говорится,
И не смотрел на женский род
Глазами мудрого провидца,
Все знающего наперед.
Два круга —
И лицо в румянце,
А поступь чуткая легка;
Нежна доверенная в танце
Моей руке
Ее рука.
Сиянье глаз,
Огней сиянье,
Все было странным,
Как во сне.
Ее высокое дыханье
Легко передавалось мне.
И все же,
Близостью тревожа,
В тот вечер смутно-гулевой
Она кружилась лишь в прихожей
В прихожей
Сердца моего.
* * *
Потом
Мы повстречались снова...
Как не смогла б и жизнь сама,
На сцене клуба заводского
Свело нас «Горе от ума».
Как по единому веленью
Пришли мы с нею в драмкружок
Отдать себя на иждивенье
Чужой любви,
Чужих тревог.
Своя печаль была обычна:
Без слов любил,
Без слов страдал.
А здесь я Чацкого играл.
А здесь я милую карал
Своею дикцией трагичной.
Не говорил —
Спускал курки,
Испепелял высоким жженьем.
И Софья, пьесе вопреки,
Ко мне метнулась
С утешеньем…
Зал
Ликовал.
Лишь режиссер,
Как бог в своей первейшей драме,
Во гневе длань свою простер
И, осудив,
Расстался с нами.
Шел снег.
Настроенные грустно,
Мы по задворкам и дворам
Из рая вечного искусства
Брели, как Ева и Адам.
Подшучивал.
В слезах молчала.
Не удавалась роль и тут.
Сказал ей:
— Знаю, не Качалов,
Хоть и Василием зовут. —
Сказал:
— До свадьбы все забудешь. —
Вдруг, потрясенный до глубин,
Услышал:
— Ты меня не любишь…
— Нет… —
Но взглянул —
И полюбил.
Я был насмешливым и трезвым,
Но понял, в чем-то уличен,
Что всякий путь к другим отрезан,
Что всякий выбор исключен.
Тогда была,
Не без уступки,
На том поставлена печать,
Что я за все ее поступки
Отныне буду отвечать.
Мы не расстались в этот вечер…
Я в глубях памяти пронес,
Как зябко вздрагивали плечи
За ливнем расплетенных кос.
Спешившая на праздник страстный,
Смахнула сумерки луна.
Взгляни, мол, как она юна!
Взгляни, мол, как она прекрасна!
Еще не видывал такой.
Вся в бликах неземного цвета,
Она казалась
Не нагой,
А в лунный свет переодетой.