4
Они убили русских семерых, Аварца лишь оставили в живых.
Вокруг лежат убитые друзья, – Их кровь, еще горячая, струится, – А он стоит, как раненая птица, И крыльями пошевелить нельзя.
На смерть товарищей глядит без страха Танкист, земляк мой, горец из Ахваха, Глядит на них, завидует он им, Он рядом с ними хочет лечь восьмым. В его душе тревога и обида: «Зачем я жив? Настал ведь мой черед!»
Враги не знают Магомед-Загида, Им неизвестен горский мой народ, Они лукавят: «Русские убиты, А ты – чужой им, ты совсем другой, К погибели ненужной не спеши ты».
…Земляк, всегда гордились мы тобой, И знаю: в это страшное мгновенье Ты горцев вспоминал, свое селенье, И реку, что несется между скал, Ты именем аварским называл.
Но как в твоей душе заныла рана, Всех ран твоих острей, товарищ мой. Когда тебе, джигиту Дагестана, Сказали, будто русским ты чужой! Ты поднял черные свои ресницы, – Нет, не слеза блеснула, а гроза! Сначала плюнул ты врагам в глаза, Потом сказал им, гордый, смуглолицый:
«Я – русский, я – советский человек, С убитыми сроднился я навек. Мы – братья, дети мы одной страны, Солдаты родины, ее сыны». Так он сказал тогда, на грани смерти, Так он сказал врагам, и вы поверьте, Что ради рифмы к тем словам его Я не посмел прибавить ничего.
Так он сказал, и выстрелы раздались, – Как русского, враги его боялись, – И с выжженною на груди звездой Упал на землю горец молодой.
5
Они теперь лежат в одной могиле. Их, восьмерых, захватчики убили, Убили, не узнав их имена, Те имена, что свято чтит страна, Что вывела на мраморе она, Что матери дают новорожденным, Что стали песней. Эта песнь жива, Она близка аулам отдаленным, Ее поет Ахвах, поет Москва. Мы восьмерых танкистов не забыли, Цветы не увядают на могиле, Могила эта далеко видна.
Но те, чья цель, чье ремесло – война, Те позабыли эти имена.
Они забыли, что живут на свете Лишь потому, что, жертвуя собой, Вступили в правый бой танкисты эти, Земля моя вступила в правый бой. Они забыли ужас лихолетий (Они-то ведь скрывались позади!), Они забыли, эти бомбоделы, О воинах, свершивших подвиг смелый, О звездах, выжженных на их груди, Они забыли стойкость Сталинграда, Они забыли, кто вступил в Берлин, Они забыли, что погиб от яда Их выкормыш – фашистский властелин. Они забыли о народной силе, Они забыли нюренбергский суд. Они нарочно обо всем забыли, Но от суда их бомбы не спасут. Со всех сторон видна моя страна, Чьим солнцем вся земля озарена.
Повсюду это солнце видят люди, Повсюду людям от него светло. Решетки банков и стволы орудий Слабее, чем его лучей тепло. Оно пожарища войны сильнее. Оно сияет детям, матерям. Есть «Молодая гвардия» в Корее, Сражается Матросов за Вьетнам!
О дружбе человек не забывает, Народы не забыли ничего, – Поэтому-то Сашей называет Гречанка мальчугана своего, Француженка зовет своей сестрою Ту мать, что миру подарила Зою. Недаром в европейских городах Есть площадь русской славы – Сталинграда, И есть на сельском кладбище ограда – Хранит земля бойцов советских прах.
В ущельях тесных, рядом с облаками, Давно живет мой маленький народ. Он вырос вместе с горными орлами, Сохою землю он пахал веками, И пусть не видел от нее щедрот – За эту землю бился он с врагами. Захватчикам проклятье до сих пор Звучит в сказаньях наших древних гор.
Народ мой к русским обратил свой взор, Россией были спасены аварцы. Пословицу сложили наши старцы, И подтвердить ее весь мир готов: «России люди – правильные люди».
Проверили мы точность этих слов В дни радостей, сражений и трудов. Мы никогда, вовеки не забудем, Что из России счастье к нам пришло, Что нас взлелеяло ее тепло.
Я буду повторять их неустанно, Те светлые слова, что произнес, Смерть презирая, не страшась угроз, Абдул Манапов, горец Дагестана: «Мы – братья, дети мы одной страны, Солдаты родины, ее сыны». О люди! Не простые те слова: В них наша правда вечная жива. Пред смертью их сказал солдат России, И гордо повторяют их живые.
1951
Суд идет
I.
Великий спор, затеянный веками, Взывает к справедливому суду. Но только суд безмолвствует, как камень, Что был протянут некогда Христу.
Кто различит, где истина нагая?.. Где ложь в парче и царских соболях?.. Кто фолианты дел перелистает И сделает пометки на полях?
И кто отыщет судей благородных, Презревших сети взяток и наград, Посмевших сильным мира не в угоду Решить, как есть — кто прав, кто виноват?
Заполнен зал огромный до отказа… И затаит дыхание народ, Когда, как гром небесный, грянет фраза Над всей планетой нашей: — Суд идет!
И в этот миг я встану, как свидетель, Коснувшись сердца правою рукой. И той, что мне дороже всех на свете, Я поклянусь пред небом и землей.
Преодолев угрозы и невзгоды, Не отрекусь от выстраданных слов. Поэт и лжесвидетель — антиподы, Несовместимы, как добро и зло.
Судейский молоток ударит трижды По центру мира — точке болевой, Так громко, что глухой его расслышит И вновь дар речи обретет немой.
И эха отдаленного раскаты Взорвутся троекратно: — Суд идет, Который «равнодушен к звону злата» И все о каждом знает наперед.
Пред ним бессильны даже президенты И беззащитней пешек короли. Он беспристрастен с этого момента К любому обитателю земли.
… Но вдруг какой-то путник неизвестный Ворвался в зал в распахнутом пальто И выкрикнул взволнованно, но веско Разящее, как меч: — А судьи кто?
Пусть всяк из четверых поочередно Поднимется из кресла своего И, не таясь, расскажет всенародно: Какие есть заслуги у него?
И первый судия промолвил строго: — Я — правда. Я на правильном пути. В меня народы верили, как в Бога, Когда им было некуда идти.
Но старики, шептавшиеся робко, Заговорили вдруг наперебой: — Извилиста в горах любая тропка, Но разве правда может быть кривой?
И курица взахлеб захохотала, И завизжала сытая свинья. И, обнажив раздвоенное жало, В клубок свернулась скользкая змея.
Тогда второй судья сказал достойно: — Я — справедливость. Испокон веков Мое возмездье прекращало войны, Рабов освобождало от оков.
Но юноши, молчавшие до срока, Затопали ногами в свой черед: — Да разве справедлива та дорога, Что неуклонно к пропасти ведет?
Захрюкала свинья самодовольно, Уткнувшись рылом в грязную бадью. Несушка закудахтала невольно, Перепугав уснувшую змею.
Тут третий судия воскликнул, стоя: —Я — подвиг. Сочетаются во мне Два совершенства — мудрость с красотою, И этого достаточно вполне.
Но дети, что сидели терпеливо, В два пальца засвистели, как в кино: Мол, сыты мы и мудростью трусливой, И глупою отвагою давно.
От возмущенья курица застыла И зашипела грозная змея. И, вытянув запачканное рыло, Еще сильней зачавкала свинья.
Тем временем решительно встал с места Тот судия, что прочих был главней, И резко отчеканил: — Я известен В народе непредвзятостью своей.
Мой зоркий взгляд огнем испепеляет, Он для иных страшнее, чем чума. Другим посмертно славу возвращает, Поскольку я — История сама!
От этих слов, как будто рябь по морю, По залу дрожь испуга пронеслась… И, не понять, на счастье иль на горе, Вдруг разомкнулась временная связь.
И, заглушая все иные звуки, С утробным стоном стены разошлись, И из земли бесчисленные руки На всех погостах мира поднялись.
Задребезжали ржавые оковы, И с этим звоном слился общий глас: — Потомки наши, дайте же нам слово, Которое украдено у нас.