В них тает снег и теплится огонь, Дожди звенят и припекает солнце, И стонет скрипка, и поет гармонь, И бубен заразительно смеется.
Они бегут по клавишам. И вдруг Я замираю, восхищеньем скован: По властному веленью этих рук Во мне самом рождается Бетховен.
Мир обступил меня со всех сторон, Лишь на мгновенье задержав вращенье, И, как воспоминанье, древен он, И юн, как наступившее свершенье.
Они бегут по клавишам. И вот Воскресло все, что память накопила… Мне мама колыбельную поет, Отец сидит в раздумье у камина,
И дождь в горах, и вечный шум речной, И каждое прощанье и прощенье, И я, от свадьб и похорон хмельной, Жду журавлей залетных возвращенья,
Вот вышли наши женщины плясать. О, крылья гордой лебединой стаи! Боясь свою степенность расплескать, Не пляшут – плавают, не пляшут, а летают.
Пожалуй, с незапамятных времен Принц ищет в лебеди приметы милой, И мавры убивают Дездемон Уже давно во всех театрах мира.
И Золушки находят башмачки, Повсюду алчность побеждая злую. Целую жесткость нежной их руки И нежность мужественных рук целую.
Целую, словно землю. Ведь они Мир в маленьких своих ладонях держат. И чем трудней и пасмурнее дни, Тем эти руки и сильней и тверже.
Мир – с горечью и радостью его, С лохмотьями и праздничной обновой, С морозами и таяньем снегов, Со страхами перед войною новой.
Вложил я сердце с юношеских лет В любимые и бережные руки. Не будет этих рук – и сердца нет, Меня не будет, если нет подруги.
И если ослабеют пальцы вдруг И сердце упадет подбитой птицей, Тогда сомкнется темнота вокруг, Тогда сомкнутся навсегда ресницы.
Но силы не покинули меня. Пока пишу, пока дышу – живу я, Повсюду, низко голову склоня, Я эти руки женские целую.
3
В Москве далекой был рожден поэт И назван именем обычным – Саша. Ах, няня! С первых дней и с первых лет Его для нас растили руки ваши.
В моих горах певец любви Махмуд Пел песни вдохновения и муки. Марьям! Как много радостных минут Ему твои всегда давали руки.
Теперь любое имя назови – Оно уже не будет одиноко: О, руки на плечах у Низами, О, руки, обнимающие Блока!
Когда угас сердечный стук в груди, Смерть подошла и встала в изголовье, Тебя, мой незабвенный Эффенди, Они пытались оживить любовью.
Когда на ветках творчества апрель Рождал большого вдохновенья листья, Из этих рук брал краски Рафаэль, И эти руки отмывали кисти.
Не сетуя, не плача, не крича И все по-матерински понимая, Они сжимали плечи Ильича, Его перед разлукой обнимая.
Они всплеснули скорбно. А потом Затихли, словно ветви перед бурей. И ленинское штопали пальто, Пробитое эсеровскою пулей.
Они не могут отдохнуть ни дня, Неся Земле свою любовь живую. И снова, низко голову склоня, Я эти руки женские целую.
4
Я помню, как, теряя интерес К затеям и заботам старших братьев, По зову рук далекой Долорес Хотел в ее Испанию бежать я.
Большие, как у матери моей, Правдивые, не знающие позы, И молча хоронили сыновей, И так же молча вытирали слезы.
Сплетались баритоны и басы: «Но пассаран!» – как новой жизни символ. Когда от пули падали бойцы, Ей каждый сильный становился сыном.
Я помню, в сакле на меня смотрел С газетного портрета Белоянис, Как будто много досказать хотел, Но вдруг умолк, чему-то удивляясь.
С рассветом он шагнет на эшафот, Ведь приговор уже подписан дикий. Но женщина цветы ему несет – Прекрасные, как Греция, гвоздики.
Он улыбнулся, тысячи гвоздик В последний раз увидев на рассвете. И до сих пор, свободен и велик, Он по Земле идет, смеясь над смертью.
Я помню Густу. Помню, как она В одном рукопожатии коротком Поведала, как ночь была черна И холодна тюремная решетка.
Там, за решеткой, самый верный друг, С любовью в сердце и петлей на шее, Хранил в ладонях нежность этих рук, Чтоб, если можно, стать еще сильнее.
Глаза не устают. Но во сто крат Яснее вижу наболевшим сердцем, Как руки женщин Лидице кричат И как в печах сжигает их Освенцим.
Я руки возвожу на пьедестал. …У черных женщин – белые ладони. По ним я горе Африки читал, Заржавленных цепей узнал я стоны.
И, повинуясь сердцу своему, Задумавшись об их тяжелой доле, Спросил у негритянки: «Почему У черных женщин белые ладони?»
Мне протянув две маленьких руки, Пробила словом грудь мою навылет: «Нам ненависть сжимает кулаки, Ладони солнца никогда не видят!»
Святые руки матерей моих, Засеявшие жизненное поле… Я различаю трепетно на них Мужские, грубоватые мозоли.
Ладони их как небо надо мной, Их пальцы могут Землю сдвинуть с места. Они обнять могли бы шар земной, Когда бы встали в общий круг все вместе.
И если вдруг надвинется гроза, Забьется птицей в снасти корабельной, Раскинув сердце, словно паруса, Я к вам плыву, земные королевы!
Земля – наш дом. И всем я вам сосед – Француженке, кубинке, кореянке. Я столько ваших узнаю примет В прекрасной и застенчивой горянке.
Как знамя, ваши руки для меня! И словно на рассвете в бой иду я, Опять, седую голову склоня, Я эти руки женские целую.
5
Смеясь, встречает человек рассвет, И кажется, что день грядущий вечен, Но все-таки по множеству примет Мы узнаем, что наступает вечер.
А вечером задумчив человек, Приходит зрелость мудрая и злая… Но я поэт. День для меня – как век. И возраста я своего не знаю.
Я очень поздно осознал свой долг, Мучительный, счастливый, неоплатный, Я осознал, но я вернуть не смог Ни дни, ни годы детские обратно.
Себе я много приписал заслуг, Как будто время вдруг остановилось, Как будто я лучом явился вдруг Или дичком в саду плодовом вырос.
Могу признаться, мама, не тая: Дороги все мои – твои дороги, И все, что прожил, – это жизнь твоя, И лишь твои всю жизнь писал я строки.
Я – новорожденный в руках твоих, И я – слезинка на твоих ресницах. За частоколом лет мой голос тих, Но первый крик тебе доныне снится.
Не спишь над колыбелью по ночам И напеваешь песню мне, как прежде. Я помню, как начало всех начал, Напевы ожиданья и надежды.
Вхожу я в школу старую. И взгляд Скользит по лицам – смуглым, конопатым. А вот и сам я, тридцать лет назад, Неловко поднимаюсь из-за парты.
Учительницы руки узнаю – Они впервые карандаш мне дали. Теперь я книгу новую свою, Поставив точку, отпускаю в дали.
О руки матери моей, сестер! Вы бережно судьбу мою держали, И вас я ощущаю до сих пор, Как руки женщин всей моей державы!
Вы пестовали ласково меня И за уши меня трепали часто. В начале каждого большого дня Вы мне приветливо желали счастья.
И вы скорбели, если вдалеке, В безвестности, я пропадал годами. И вы о жизни по моей руке Наивно и уверенно гадали.
Вы снаряжали нас для всех дорог, Вы провожали нас во все скитанья. Мы возвращались на родной порог И снова говорили: «До свиданья».
Когда коня седлает во дворе В неблизкий путь собравшийся мужчина, Его всегда встречает на заре Горянка с полным до краев кувшином.
Чужая, незнакомая почти, Стоит в сторонке. Только это значит, Примета есть такая, что в пути Должна ему сопутствовать удача.
Страна родная! Думается мне, Твой путь имел счастливое начало: Октябрь, скакавший к счастью на коне, С кувшином полным женщина встречала.
Она стояла молча у ворот, Прижав к груди спеленатого сына, И время шло уверенно вперед И становилось радостным и сильным.
Октябрь перед последним боем пил, Клинок сжимая, из кувшина воду… Быть может, потому так много сил И чистоты у нашего народа.
Шел человек за нашу правду в бой, И мертвыми лишь падали с коня мы. Но, родина, ни перед кем с тобой Мы голову вовеки не склоняли.
Не будет никогда такого дня, Всегда беду мы одолеем злую. И снова, низко голову склоня, Я эти руки женские целую.