Вновь зарядить бы пушку мне, Сложить из посоха костер, Ах, был я молод на войне, Себя таким еще во сне Я вижу до сих пор.
Чей в лунный час звучит напев Там, где цветет хурма? Ах, сколько раз аульских дев Сводил я песнями с ума!
Услышать эхо песен тех Еще теперь не мудрено. Сверкают слезы, льется смех, Иметь у девушек успех Не каждому дано.
Когда бы старости года С моих свалились плеч, Любой из девушек тогда Сумел бы сердце я зажечь.
Будь даже каменным оно, А мне лишь четверть века будь, Его зажег бы все равно И прошептал: «Открыть окно Ты в полночь не забудь!»
Кидался в пляс – кричали: «Вах!» – И подносили рог. Кем в мыслях был, тем был в словах, Ведь честь я смолоду берег.
И там, где белые снега Гремят в объятьях черных скал, Я – чести преданный слуга – Лицом к лицу встречал врага, А в спину не стрелял.
Уходит день, приходит ночь, И повернуть нельзя их вспять. Когда бы мне, как юным, мочь, Когда бы им, как старым, знать!
Закатным солнцем я согрет – Седой поклонник молодых, Еще не раз на склоне лет Уберегу, подав совет, Я от ошибок их.
В какие рвешься ты края, Скакун, заржавший у ворот? Ах, где ты, молодость моя, Коня бросавшая в намет?
В ГОРОДЕ НАРА
Тутовник как будто бы дремлет, Под ним не колеблется тень. Я в городе Нара, я в древней Японской столице весь день.
Играют здесь первые роли Буддийские храмы давно. И право сохатым на воле Бродить возле храмов дано.
Вот, словно земли не касаясь, – Так легок и царственен шаг, – Меня привечает красавец, Оленьего стада вожак.
Короной ветвистою гордо Тряхнул и вздохнул горячо. И добрая, умная морда Мне мягко легла на плечо.
А день, что пластинка, доверчен Почти до последней черты. Ах, зверь мой хороший! Доверчив И я от природы, как ты.
Живи осторожней, не скрою: Сильна еще дикая страсть, Неймется кому-то порою На нас поохотиться всласть.
Но мы вознеслись над врагами, Трубя под небесным шатром, Ты – листьев касаясь рогами, Я – белой бумаги пером.
В ХИРОСИМЕ
На праздник в день двадцатилетних, И белогуба и смугла, Всё чуда до минут последних Больная девушка ждала.
О ней печальную я повесть Услышав, содрогнулся сам. Мне рассказал ее японец По имени Хаяма-сан.
И временем неодолимы Черты содеянного зла. И входит в образ Хиросимы Та девушка, что умерла.
Был худшим час ее рожденья, Когда с заоблачных высот Не бомбу – светопреставленье На город сбросил самолет.
И мать с напевом колыбельным В своем безумье роковом Поила дочь уже смертельным, Грудным, сгоравшим молоком.
Ее напев, звучавший тонко, Вдруг оборвался и утих. Двадцатилетняя японка Ушла, как тысячи других.
Исчез и Будда медногрудый Над испарившимся шоссе. И в городе, забытом Буддой, Часы остановились все.
А тот, кто стал в подлунном мире Несчастной девочки отцом, От скорби сделал харакири Пред императорским дворцом.
Японии кровинкой белой Была рожденная на свет. Судьба ей жить, осиротелой, До двадцати судила лет.
Как этих лет для жизни мало! С недугом гибельным в крови Она, страдая, не познала Ни радости и ни любви.
Пилот, бомбивший Хиросиму, Не то он спился, говорят, Не то, с тех пор принявший схиму, Все годы кается подряд.
В дома его родных и присных Пускай все ночи досветла Стучится девушки той призрак, Что в Хиросиме умерла.
Ведь мир, где от войны устали, Еще походит на живот, Распоротый в немой печали Близ императорских ворот.
ДАГЕСТАНУ
Имя смакую твое по слогам: Выдохнул – «Даг», следом выдохнул – «стан». Льну, Дагестан мой, к альпийским лугам, Тропок касаясь твоих, как стремян.
Сходится клином на родине свет Право, не знаю, твои верный наиб, Индия больше тебя или нет, Неотразимей Париж иль Гуниб.
Даришь свою мне и старь ты и новь, Реки, как барсов, вскормив на плечах. Верстами люди не мерят любовь, Все рождены мы с пристрастьем в очах.
Был тот чеканщик велик, как пророк, Что отраженье твое среди дня На колыбели и сабле насек И на мятежной душе у меня.
Вновь о твоей размышляя судьбе, Край, вознесенный к седым небесам, Я забываю легко о себе, Выше от этого делаясь сам.
Снег на вершинах и морс внизу, Туры трубят по отвесным лесам. Если себя пред тобой вознесу, Меньше от этого сделаюсь сам.
Гулом ущелий меня позови, Посвистом, что предназначен коню. Вольный наиб несвободной любви – Я пред тобою колени клоню.
ВСАДНИК, ПРИШПОРЬ СКАКУНА
Плач утихает, и слышится смех. Конь под мальчишкой горяч. Мчится быстрее наездников всех Детство на палочке вскачь.
Молодость прыгает на скакуна, Сбросит скакун – ничего: Пыль отряхнув, удалая, она Вновь заарканит его.
Старость грустит, натянув удила: «Снег на бровях у меня, Если, седая, я рухну с седла, Мне не вскочить на коня…»
Давняя песня, извечная быль. Солнце встает иль луна. Если не сед, как дорожная пыль, Всадник, пришпорь скакуна!
Конь караковый за белым вослед Мчится во все времена. Если, как облако пыли, не сед, – Всадник, пришпорь скакуна!
Где стоят амфитеатром горы, Пляшут волны под шальной мотив, Словно акушинские танцоры, Белые папахи заломив.
В сумерках опалового цвета, От округлых берегов земли, Снявшись с якорей, Весна и Лето Отошли, как будто корабли.
Отошли, вдали исчезли вскоре, Но во мне еще живет их след. Понимаю я волненье моря, Принимаю я сигналы бед.
Ах, смогу ли снова в час заветный Увидать, тревогу утоля, Как плывут из дали кругосветной Два зеленых, добрых корабля?
Потемнели облачные хоры, В барабаны грозно бьет залив. Словно акушинские танцоры, Пляшут волны, шапки заломив.
В ЗЕЛЕНОМ, ЖЕЛТОМ И БАГРЯНОМ
Озера, как глаза оленьи, В оправе каменных громад. Вот три чинары в отдаленье Над чашей озера стоят.
Они грустны и белокожи, Как три застенчивых жены, Но на купальщиц не похожи, Хоть их тела обнажены.
И, словно шепчут нам с мольбою, Что мы бросать со стороны На них, подвергшихся разбою, Бесстыжих взглядов не должны.
Чинары голые в объятья Хватает ветер, хохоча, Их в клочья порванные платья Вздымая около плеча.
На это север полномочья Ему вручил в седой дали. И желто-огненные клочья На воду мглистую легли.
Но вы, чинары, не грустите, Весна в положенный черед Возьмет дождинок теплых нити, Иглу лучистую возьмет.
Сошьет вам новые наряды, Призвав умение свое, И не потребует награды За вдохновенное шитье.
Отдавший дань сердечным ранам, Уйду я, но в последний час В зеленом, желтом и багряном Над вечностью увижу вас.
ВОСПОМИНАНИЯ
Не держит сердце у меня На отболевшее равнения, Ведь рана нынешнего дня Больней вчерашнего ранения.
И так случается порой: Пред светом нынешнего помысла Тускнеет дум недавних рой С несостоятельностью промысла.
Вдоль гор мы едем, вдоль равнин И забываем днями длинными Черты отхлынувших картин Перед возникшими картинами.
Спешит забвения клинок День прожитой отсечь от времени И бросить в бешеный поток Навстречу мчащегося времени.
Над прежней радостью топор Жизнь вознесла без понимания. И сложен из надежд костер, И горек дым воспоминания.
Восток забрезжил. Я скачу Вновь над потоком в белой кипени, Затем скачу, что я хочу Мой новый день спасти от гибели.
Заря подобна алыче, И я желаю быть замеченным, С убитым барсом на плече В аул родимый въехать вечером.
Пусть память о минувшем дне Останется не в суесловии, А шкурой барса на стене Век целый дышит в изголовии.
Тень на снегу темнеет длинно. «Что головою ты поник, Пред красным угольем камина Былое вспомнивший старик?
Молва людская не предвзята, И слышал я вблизи могил, Что был твой друг в беде когда-то, Но друга ты не защитил.