Ее шаги не удаляются, а приближаются. Сердце замирает. Что еще? Что ей нужно? Она выходит на свет. В том же сиянии майской зелени. На лице ни улыбки, ни смущения.
– Послушайте, – говорит она. – Прекратите эту шутку и откройте дверь.
Я не понимаю.
– Откройте дверь, – повторяет она. – Ту дверь, в стене. Дверь, через которую я вошла.
И для верности указывает в темноту.
Я по-прежнему не понимаю. Почему она меня об этом просит? Если она пришла сюда, то у нее должен быть ключ.
– Так вы откроете дверь?
– Разве у вас нет ключа?
Вопрос звучит чрезвычайно глупо. Я сам это слышу. А у нее от изумления дергается плечо.
– Будь у меня ключ, я бы не тревожила вас своей назойливостью, сударь, я была бы счастлива этим ключом воспользоваться.
Ее вежливый голос трескается, будто лед, и распадается на правильные треугольники и квадраты. Она вызывающе невозмутима и в то же время ранит умело и больно. Я срываюсь с места и бросаюсь мимо нее в темную спальню. Незнакомый аромат скользит по лицу, как ладонь, а зеленый переливчатый шелк шумит, чуть потревоженный и задетый. В моем порыве нет смысла. Я могу сколько угодно шарить по стене, но дверь я не открою. С моей стороны нет ни скобы, ни петли. Только узкая замочная скважина. Дверь почти незаметна, полностью утоплена в стене, и отыскать ее позволяет лишь тонкий стык между створкой и каменной кладкой. Рычаг находится с другой стороны. Я бессилен ее открыть. Узнику не вручают ключей от его темницы.
Она все еще там, на пороге света и тени. Невозмутимая, без признаков нетерпения и страха. Я отвожу глаза.
– Простите, но я не могу открыть эту дверь. У меня нет ключа.
Незнакомка некоторое время молчит. Затем спрашивает все с той же ледяной вежливостью:
– А другой выход? Здесь есть другой выход?
По телу пробегает дрожь. Есть, но он тоже заперт. Я боюсь взглянуть на нее, я чувствую себя виновным в каком-то неведомом ужасном проступке, который совершил в полном беспамятстве. И сейчас этот проступок откроется.
Удивительно, но она понимает меня без слов.
– Второй выход тоже заперт? – говорит она, и спрашивая, и утверждая одновременно.
Я чуть заметно киваю.
– А окна? Есть еще надежда вышвырнуть меня в окно. Здесь невысоко, и при падении я всего лишь сломаю ногу.
– Там решетки, – шепчу я.
Вновь смотрю в пол, уже не только покорный, но и провинившийся подданный. И вдруг слышу смех. Не тот смех, которым ответила бы оскорбленная, испуганная женщина, а смех тихий, почти ласковый. На ее лице нет и тени той вежливой, ледяной суровости, с которой она взирала на меня минуту назад. Вновь лукавство и золотые искры. У нее, оказывается, веснушки. Целая россыпь!
– Забавно. Получается, мы с вами заперты.
– Получается.
– И надолго?
– Нет, утром вернется мой слуга и отопрет дверь. Я позволил ему уйти на сегодняшнюю ночь, и он унес ключ с собой.
– Странный слуга. Запирает собственного господина. И часто он позволяет себе такие вольности?
– Нет, только когда в замке бывают гости. Мне запрещено выходить, пока здесь кто-то гостит.
Она улыбается чуть насмешливо.
– Догадываюсь – почему. Сестрица не в меру ревнива, и у нее – …она несколько смущается, колеблется, и щеки вновь розовеют, – …прекрасный вкус. Будь я на ее месте, я бы поступила точно так же.
При слове «сестрица» я вздрагиваю. Незнакомка замечает мое движение и тут же исправляет промах.
– Ах, простите, я не представилась. Жанет д’Анжу, княгиня Карачиолли. Сводная сестра хозяйки этого замка.
Она же сказала, что принцесса только наполовину. Незаконнорожденная дочь Генриха Четвертого, та самая, о которой целый вечер повествовала Жюльмет. Я помимо воли гляжу на нее с любопытством. Первое волнение улеглось, и я могу различать детали. Она уже не видится мне сверкающим зеленым призраком в огненно-рыжем шлеме, который искрит и слепит глаза, точно факел. Она обретает плоть. Черты ее лица правильные, тонкие, но красавицей ее назвать было трудно. Ее ресницы и брови с таким же медным оттенком, как и волосы. Нос небольшой, чуть вздернутый, подбородок с ямочкой. Рот решительный, почти упрямый, но в бесконечном противостоянии с улыбкой. Кожа, как у всех рыжих, очень белая, прозрачная, но без холодной, мраморной торжественности, которой отличается и блистает герцогиня. От этой кожи веет теплом, как от свеженадоенного молока. И зеленый цвет ей к лицу. Если бы герцогиня попыталась одеться в нечто подобное, ее кожа приобрела бы зеленоватый оттенок, и герцогиня стала бы похожа на мертвеца. А у ее сестры, напротив, этот цвет подчеркивает избыток жизненных соков, как у майского деревца.