Любен, тяжело дыша, втаскивает ведро. Наконец-то! Я следую за ним в примыкающую комнату.
Вода холодная. Обжигает. Дыхание сорвалось. Но это к лучшему, да, так хорошо. Сумятица, переполох. Но это желанный ожог.
– Еще, Любен, еще…
На коже блестит вода. Чистые, прозрачные капли. Но под ними все еще грех. Невидимый и жгучий.
– Еще, Любен, еще воды.
Бедняга возвращается со вторым ведром. И вновь обжигающая струя по спине. Я подставляю ладони, плескаю в лицо. Тыльной стороной руки оттираю губы. Любен наблюдает за мной с испугом. Наверное, думает, что я сошел с ума. Безумец, который оттирает с кожи только ему видимые пятна. Тщетно… Я могу омыть тело, но как мне очистить душу? В отчаянии я охватываю колени руками и прячу лицо. Замираю так на несколько минут. Грешный, жалкий, трясущийся… Любен переминается с ноги на ногу. Хватит, пожалуй, а то он и в самом деле укрепится во мнении, что я сумасшедший.
А в комнате уже ждут. Знакомые лица. Вновь цирюльник и куафер с помощником. Явились, чтобы подготовить жертву к закланию. Облачить свежевымытую тушку в перья и подать на стол. Какие торжественные! Что это с ними? Поклоны – сама почтительность. Едва ли не в пол тыкаются лбами. И это мне, безродному, с прилипшими ко лбу волосами, в мокрой простыне. Ах да, у меня новый статус! С сегодняшнего дня я не просто вещь, я – любимая вещь. Хозяйка пожелала меня еще раз. Неслыханная удача. Я близок к тому, чтобы стать единственным фаворитом. Вроде маршала д’Анкра или графа Эссекса. А с фаворитом следует обращаться бережно. Вот они и вытянулись благоговейно.
Не хочу!..
Любен пытается промокнуть мои волосы сухим полотенцем, но я с негодованием толкаю его. Нет, я вам не фазан, чтобы втыкать в меня перья. Убирайтесь! Любен сразу распознает угрозу и перехватывает меня за локти. Он очень сильный. Мне бы месяц назад с ним силой помериться, но сейчас… Смешно. К тому же эти двое непременно ему помогут.
– Сударь, вам нужно одеться, – ровно и назидательно говорит Любен.
– Нет, Любен, пожалуйста…
– Я вам помогу. Сейчас я разотру вас полотенцем, а потом вы оденетесь.
– Пожалуйста, Любен…
Он вздыхает, но тут же делает знак тем двоим. И они уже втроем разжимают мне руки, сдирают мокрую простыню, за которую я упорно цепляюсь. Это полусопротивление такое жалкое. Я знаю, что драться с ними так же глупо, как умолять Любена о помощи. Они верные слуги. Я могу отшвырнуть этих двоих, рыхлого, слабосильного цирюльника и тощего куафера. Тогда Любену придется со мной повозиться. Он будет действовать осторожно, чтобы не наставить мне синяков или, не приведи Господь, не вывихнуть руку. Но он кликнет на помощь еще одного лакея, и тогда они меня сломят. Это займет больше времени, но они все равно сделают со мной то, что им велено. А я потеряю силы. Силы терять нельзя. Мне они понадобятся. Я еще не сдался. И она еще не победила.
Я будто капризный ребенок в руках трех нянек. Знаю, что надо остановиться. Знаю, что это неумелый детский взбрык. Я смешон и жалок. Мотаю головой и не желаю попадать в рукава.
Я живой! Живой! Разве вы не видите? Загляните же мне в глаза! Прислушайтесь к сердцу! Разве вы не слышите, как я кричу? Не чувствуете, как содрогаюсь? Чужая боль всегда заключена в жесткую, непроницаемую скорлупу. Как пламя свечи в стеклянной колбе. Ближний надежно от нее защищен.
Наконец я устаю. Вернее, превозмогает рассудок. Я больше не сопротивляюсь. Не пытаюсь смять ткань или сорвать кружево. Смиренно опускаю руки. Если они не исполнят приказа, их накажут. Весь ритуал – точная копия предыдущего. Только в зеркало я не смотрюсь.
В их глазах я настоящий безумец. Вот искреннее недоумение в глазах куафера. В растерянности кусает жидкий ус. Что задумал этот парень? Что с ним не так? Чему противится? Зубы скалит, руки заламывает. Вот чудак! Цирюльник того же мнения, но лучше скрывает. А Любен с недоумением уже свыкся. Я для них вроде уродца в банке. Стоит взглянуть и ужаснуться. Я только усмехаюсь в ответ. Уродец…
Вот дичь и готова. Можно подавать на стол. Я им больше хлопот не доставлю. Сижу, как истукан, на том месте, где меня посадили, посреди комнаты. Само послушание и покорность. А вокруг суетятся две горничные под присмотром Любена. Они встряхивают простыни, взбивают подушки, приносят свежие цветы, накрывают стол. Неужто грозная госпожа пожалует сюда? Похоже на то. Убить ее сегодня? Или вновь просить о милости? Просить? Ее?! Холодное, безупречное лицо перед глазами. Неподвижный, безразличный рот. Она не сжалится. Снова обманет. Марию мне не спасти. Мария, девочка моя… Бедная моя девочка. Твой отец – бессильная, бесполезная кукла. Что же делать? Нет, она не прикоснется ко мне. Все что угодно, только не это. Что она сделает, если я откажусь? Прикажет своим лакеям держать меня? Вот будет потеха. Впрочем, она способна даже на это. Стыд ей неведом. С меня сорвут одежду и распнут на этой кровати. Растянут ремнями, как четвертуемого на эшафоте. Тело, конечно, меня предаст. А для верности умелец Оливье подмешает мне в вино зелье из крапивы со шпанкой. Тут мое согласие и вовсе без надобности. Ненасытный любовник к вашим услугам. (Жаль, что месье Амбруаз Паре уже умер. Написал бы еще один трактат о несчастном, страдающем сатириазмом.) Ее высочество не откажет себе в удовольствии. Ее это даже позабавит. Отличное средство от скуки. Она повторит опыт в следующую ночь, а затем в следующую. И так будет продолжаться до тех пор, пока я действительно не сойду с ума. Тогда по своей воле? Смириться? Но тогда я тоже сойду с ума. От угрызений совести и тоски. Мне понадобится другое средство из арсенала Оливье: сироп из маковых зерен. А к нему белое бордо. Оно терпкое, обдирает глотку и сразу сбивает с ног. Очень скоро я стану развалиной, и герцогиня от меня избавится. И там, и там путь к свободе через безумие. Не лучше ли сразу? Нанести удар и умереть? Пусть не сразу, но долго это не продлится, пытка избавит меня от сердечной боли. А если я не смогу ее убить?