К счастью, самые мучительные только первые сутки, на вторые я уже не терзаю себя вопросами, на которые нет ответа. Я начинаю что-то замечать. Вижу деревья, слышу шелест их листьев. Узнаю, что лето на исходе и каштаны обзавелись бурыми колючими плодами. Я брожу между ними, слушаю ветер, ступаю в солнечные пятна. Иногда ложусь на траву и часами смотрю в небо. Это не скучно. Напротив, очень увлекает. Небо постоянно меняется. Оно не становится лучше или хуже, оно становится другим. Как вода в реке или как огонь. Перистые облака, сизобрюхие тучи. Совсем как люди, разные… Иной формы, цвета, но из того же субстрата. Я перевожу свой взгляд вовне, от разума к чувствам. Думать себе запрещаю и только наблюдаю за небом. На щеке прохлада, а в поясницу, кажется, впился камешек, и левая нога затекла. А мысли текут где-то стороной, как та река, в которую я могу окунуться, но не делаю этого, потому что покой мне желанней.
Герцогиня возвращается неожиданно скоро, к вечеру второго дня. По ее лицу я вижу, что она не в духе. Но отступать не намерен. Если промолчу сейчас, погрязну в сомнениях и страхе. Я израсходую в терзаниях ту силу, что дала мне Анастази. Герцогиня смотрит хмуро. Кожа на лице серая, глаза запали. Ее кукольный спектакль не удался, и она переживает муки отвергнутой. Мне приходит в голову мысль, что момент выбран неудачно, следует подождать, но я уже стою на пороге. С ней две горничные, младшая фрейлина и секретарь, невысокий, лысый человек с бархатным бюваром под мышкой. Герцогиня вполголоса говорит с ним. Меня она не ждет, ибо я никогда не являюсь по собственной воле. За мной всегда посылают. И такая вольность должна сыграть мне на руку. Разве она не желает от меня действий? Вот оно, действие, в чистом виде. Даже без ее участия и знака. Меня заслоняют фигуры горничных – у одной в руках нюхательные соли, у другой серебряный таз с розовой водой, но герцогиня видит меня. Натыкается взглядом, ведет глазами и тут же поворачивается всем телом. Она удивлена. Мой расчет оказывается верен. Она даже отгоняет секретаря. Мне кажется, что она смягчилась, и складка у губ не так режет глаз. До этого я видел эту складку, как расщелину в скале. В гневе ее черты заостряются, вытягиваются вперед, как стрелы, готовые пронзить врага, а в довольстве углы закругляются. Она довольна. Мой шаг навстречу она расценивает как победу. Сам! Пришел сам! Признал ее право! Она не так уж далека от истины. Я никогда не сомневался в ее праве и, как предписано подданному, пришел просить. Ее землистая бледность уступает место разбавленному румянцу. Губы нарушают прямую линию. Она смотрит на меня с удовольствием. Я, не дожидаясь указаний, дерзаю занять свое место у ее ног. Удивление ее возрастает. Но эта вольность ей нравится. Я веду себя как верный пес, который спешит засвидетельствовать свою преданность хозяину, положив ему голову на колени. И хозяин его вознаграждает. Она ерошит мои волосы, откидывает со лба непослушные пряди.
– Что с тобой? – спрашивает она. – Тебя что-то тревожит?
Она задает вопрос, и я могу на него ответить. Не я заговорил первым.
– Моя дочь. Прошло уже достаточно времени… Я не видел ее…
Ее рука в моих волосах замирает. Она хмурится. У меня сухо во рту, но я продолжаю.
– Могу ли я просить?.. Могу ли я надеяться?..
Она сверлит меня взглядом, рот мгновенно сжимается и выпрямляется.
– Я не желаю слышать об этом ублюдке! – членораздельно, с ударением произносит она. Пальцы ее, сведенные, тянут меня за волосы.
– И не смей напоминать мне об этом! Тут она меня толкает.
– Вон!
Я немедленно повинуюсь. В спину – взгляды, злорадные, испуганные. Я ошарашен и вновь мгновенно опустошен. Все напрасно, все мои надежды напрасны. Дорогу нахожу ощупью, как слепой. Она не позволит мне видеть мою дочь. Зачем же тогда жить? Зачем терпеть? Влачить это жалкое существование. Терять разум, обращаться в животное. Я становлюсь чувствительным только к палочным ударам. Почему? Я прошу так мало, всего лишь обрывок любви, один глоток, каплю влаги… Один взгляд моей дочери, чтобы чувствовать себя живым, чтобы сердце не обуглилось, не обратилось в камень.
Я кружу по комнате, как зверь. Даже Любен встревожен.
– Сударь, что мне сделать для вас? – вдруг спрашивает он.
Я с трудом понимаю. Сделать? Для меня? Что он может сделать? Если только убить… Пожалуй, только это. Избавить меня от страданий. Мне так больно. Сердце, похоже, и в самом деле обуглилось. Мне надо двигаться, чтобы охладить этот жар.