В любом случае, мы видим, как наш субъект предается эротическому занятию, которое, как он подчеркивает, строго предназначено для одиночества, но удовлетворение от которого он, тем не менее, признает. Это те, которые дает ему его изображение в зеркале, когда, одетый в безделушки женского платья, ничто, по его словам, в верхней части его тела, не кажется ему неспособным убедить любого возможного любовника женского бюста (S. 280-XXI).
С этим мы должны связать, как я полагаю, развитие, якобы эндосоматического восприятия, так называемых нервов женского удовольствия в его собственной коже, то есть в тех областях, в которых они, как предполагается, являются эрогенными у женщин.
Одно замечание, а именно, что если постоянно заниматься созерцанием женского образа и никогда не отрывать свои мысли от поддержки чего-то женского, то божественное наслаждение будет тем более исполнено, отвлекает нас от другого аспекта либидинальных фантазий.
Этот аспект связывает феминизацию субъекта с координатой божественного совокупления.
Фрейд очень четко видел в этом элемент дебилизации, когда подчеркивал, что связывает "душевное наслаждение" ("volupté d'âme") (Seelenwollust), которое входит в него, с "блаженством" (béatitude) (Seligkeit), в том смысле, в каком это состояние души после смерти (abschiedenen Wesen).
То, что удовольствие, отныне рассматриваемое как блаженство, должно стать блаженством души, действительно является важнейшим поворотным пунктом, в котором Фрейд, следует отметить, подчеркивает лингвистическую мотивацию, когда предполагает, что история языка может пролить на него свет.
Это просто ошибка в том измерении, в котором буква проявляется в бессознательном и которое, в соответствии с ее собственным агентством как буквы, гораздо менее этимологично (или диахронично, если быть точным), чем гомофонично (синхронично). Действительно, в немецком языке нет ничего, что позволило бы нам связатьselig и Seele, или блаженство, переносящее влюбленных на "небеса", хотя именно на это ссылается Фрейд, цитируя арию из "Дон Жуана", и именно это обещано "блаженным" душам на небесах. Мертвые являются selig в немецком языке только в силу заимствования из латыни и потому, что латинская фраза beatae memoriae ("блаженной памяти") переводится как seliger Gedächtnis. Их Seelen имеет больше отношения к озерам (Seen), в которых они какое-то время жили, чем к блаженству. Бессознательное, однако, в большей степени связано с означающим, чем с означаемым, и фраза "feu mon père" ("мой покойный отец") может означать, с точки зрения бессознательного, что мой отец был Божьим огнем ("le feu de Dieu") или даже что я приказываю его застрелить ("Огонь!").
Но если отвлечься от этого, то остается, что мы находимся здесь, за пределами мира, который очень хорошо приспосабливается к бесконечной отсрочке реализации своей цели.
Конечно, когда Шребер завершит свое превращение в женщину, произойдет акт божественного оплодотворения, в который, разумеется, Бог не мог посвятить себя в неясном прохождении через органы (S. 3-Introd.). (Мы не должны забывать об отвращении Бога к живому существу). Поэтому именно благодаря духовной операции Шребер почувствует, как в нем пробуждается эмбриональный зародыш, толчки которого он уже ощутил на ранних стадиях своей болезни.
Несомненно, новая духовная человечность шреберовских существ будет полностью зарождаться через его чресла, чтобы возродить развращенное, обреченное человечество нынешнего века. Это действительно своего рода искупление, поскольку заблуждение было каталогизировано таким образом, но это искупление, направленное только на существо будущего, поскольку существо настоящего поражено упадком, соотносимым с захватом божественных лучей наслаждением, которое приковывает их к Шреберу (S. 51-2-V).
В этом проявляется измерение миража, которое еще больше подчеркивается неопределенностью времени, на которое приостановлено обещание искупления, и глубоко обусловлено отсутствием посредничества, о котором свидетельствует фантазия. Ибо можно увидеть, что она пародирует ситуацию пары окончательно выживших, которые после какой-нибудь человеческой катастрофы увидели бы себя, обладающих способностью заселить землю, столкнувшимися с тем элементом тотальности, который несет в себе акт воспроизводства животных.
И здесь под знаком существа можно поставить точку, в которой линия разделяется на две ветви - нарциссического удовольствия и идеальной идентификации. Но это в том смысле, что ее образ - это ловушка воображаемого захвата, в которой каждая из них укоренена. И там же линия движется вокруг дыры, точнее, дыры, в которой "душегубство" устанавливает смерть.